Древо света - [78]

Статкусы снова подпирают с боков; она — не на-а-да! — вырывается.

— Раньше, дочка, бывало, ребенок бублик получит и грызет… грызет… — Ей не хватает дыхания, мысль, мелькнувшая, как воспоминание об этом обмусоленном бублике, уползает в недоступную для Статкусов, а для нее такую близкую, рукой подать, жизнь. Булыжная мостовая, о которую собьешь босые ноги, искры от подков чужих лошадей, пыль, комом забивающая горло… Шла, волоча за руку Казюкаса, от Абелей, ничего не добившись, еще большую тяжесть на себя взвалив. И самой, и сыну хотелось пить, не остановилась ни у журавля колодезного, ни у речки. От соленой селедки жгло внутри, горели сухие, пылью разъедаемые глаза. Казюкас — что бедняга понимал? — слюнявил подаренный бублик, а она, мать, не прикрикнула, не запретила. Перед глазами все еще Лауринас… Вошел с печальной улыбкой на губах, а увидел их, и лицо вдруг стало чужим, недобрым, выдохнул, распушив усики. Успела разглядеть непривычно, по-городскому подстриженный затылок. И запах одеколона резанул сердце — неподалеку, как черная беда, кружила та, обольстительница, хищница. Может, здесь, рядом, в мыслях его, а может, там, куда пока мысли не достигают, не хочет сообразить, что висит над пропастью. Чужой-чужой и такой красивый, закинул ногу на ногу, покачивает по старой привычке. До сего часа никогда Петронеле не воспринимала его так: красивый! Чужим еще долго после свадьбы казался, но — красивым? Сделал вид, что ему весело, беззаботно, не спросил ни про деревья, ни про Жайбаса — не обижают ли, мол, Шакенасы его жеребца. Она втайне от матушки сыпала коню в ясли овес, хотя и побаивалась ударов его копыт: а ну как обидится, лягнет по жердям, разнесет стойло, вышибет дверь и ускачет? Тогда уж прости-прощай, Лауринас! Лишь на уговоры родителей поддавшись, пустилась она в местечко, дорогой клялась себе, что отречется от мужа, вырвет его из детских сердечек, а что вышло? Еще глубже врос в сердце Лауринас с этим своим стриженым затылком и запашком одеколона. Вместо того чтобы проклясть и толкнуть к этой городской бездельнице — на, дескать, бери, радуйся, мне такого не надо! — спекшимися от жажды губами молила господа: верни!

— Ну, и чего еще в местечке-то видели? Представления какие, цирки?

Тогда, когда она с Казюкасом пересекала рыночную площадь, веселые мужики загоняли в землю колья, растягивали на них белую парусину. Казюкас разинул рот, она больно прихватила его за ухо. Какой-то красноносый дядька показывал длинный белый язык и подмигивал Петронеле, словно знакомой. Другой, низенький — штаны вот-вот свалятся — бил в барабан и тащил за собою живую обезьянку в короткой юбочке. Пришлось дать Казюкасу подзатыльник посильнее. Это был единственный цирк, который мальчик видел. Да и она впервые! Давнишняя обида не все; вздымается, пенится новая, как молоко, которое переливают из подойника. Петронеле отбрасывает воспоминания, ее переполняют и сегодняшние обиды, это расшатывает землю под ногами.

— Не нужно и местечка. Дома цирков хватает. Это ведь рассказать, не поверите, что творится!

Из хлева, сгорбившись, выбирается Лауринас, тащит на веревке фокстерьера, облипшего соломинками. Оба едва ноги волочат. Лауринас, обрадованный возвращением постояльцев, машет рукой, но приближается с опаской, наматывая на руку веревку, чтобы пес не дергался. Чуть не душит его.

— Не получишь утрешних, дочка, — приглушенно гудит Петронеле. Словно не в яичках жильцам отказывает — в воздухе.

— Ну и невелика беда. Вы же недавно давали десяток. Осталось еще.

— Не подумай, я бы и рада собрать, обещала, как же, — продолжает шептать хозяйка, словно речь идет о чем-то ужасном, не о свежих яйцах.

— Да хватит нам, не беспокойтесь!

— Все гнезда обшарила — ни одного! Рябуха-то отдельно кладет, под котлом для солода, и там пусто. Ни единого!

— Ну и не волнуйтесь. Еще снесут. Лето ведь.

— Ой, дочка! — словно и не слыша ее успокоений, продолжает громко шептать старуха. — Его это работа, Ирода косматого. Все яички потюкал, живоглот!

— Разбил, что ли?

— Проглотил! Восемь штук!

— Такой малыш… и восемь?

— Так ведь дьявол, а не пес. Белок-то не жрет.

— Как это?

— А чего тут не понять, — уже громко, желчно цедит Петронеле. — Желтки глотает, белок оставляет. Не на-а-да ему!

— Сама и виновата. Раньше надо было чухаться. Весь день яйца лежали, — отговаривался Лауринас, втянув голову в плечи. Явно опасался молний.

— Слышите? Опять я виновата! Дьявол этот сожрет, измажет все, в лоскутья изорвет, а виноватить меня будут… Постирушку мою растаскал, марлю, которой молоко цежу… Повесила, а он… И яичек, чтобы хорошему человеку подать, не будет у меня теперь. Конец света! — трубила Петронеле уже во весь голос, опираясь то на липовую, то на яблоневую палочку, гнувшиеся под ее тяжестью, и страшно становилось от непоколебимой уверенности старого человека, что во всех ее горестях и бедах виноват беззащитный, дрожащий щенок.

— Желток от белка отделяет? — засомневалась Елена.

— Своими глазами видела! Как человек. Пакостник паршивый!

В голосе Петронеле ненависть боролась с удивлением. Статкус отлично представил себе, как, затаив дыхание, пошатываясь, направляется хозяйка в курятник. Через каждые несколько шагов поворачивается всем корпусом, оглядывается, не следит ли Лауринас. Мало того, до смерти боится собачьего оскала, трясет ее от одного запаха песика.