Древняя Русь: наследие в слове. Добро и Зло - [43]

Чувство страха сопровождало все новое и неизвестное; и всякое удивление было опасным. Хорошо-то оно хорошо... но на всякий случай не следует выходить за границы обычного.

А уж изумляться русскому человеку пришлось предостаточно.

ДОБРО И БЛАГО

Итак, чем же должно быть добро, чтобы добрые люди не страдали?

Николай Федоров

Соотношение слов добро и благо выясняется из их этимологии. Если добръ — ‘крепкий, сильный, нужный’, то древняя славянская форма *bolgo возникла на основе сравнительной степени bol’š’e — еще крепче, еще сильнее, еще нужнее, как наивысшая степень проявления качества доброты.

Расхождение в значениях слов добро и благо могло зависеть — в переводных текстах — от значений соответствующих греческих слов.

В древнеславянских переводах греч. καλός передается словом добръ, χρηστός — словом благъ; αγαθός — то добръ, то благ; исключения редки. В известном смысле эта эквивалентность отражает систему значений указанных греческих слов и, следовательно, на славянской почве является наносной, ευ в composita вообще неопределенно по значению, и в славянских переводах оно давало наибольшие колебания между благо- и добро-. Общее значение ευ ‘хорошо, полностью, справедливо’ допускало подобные колебания. Другое дело, что впоследствии представители разных литературных школ стали предпочитать тот или другой вариант (как в ранних переводах «Апостола» предпочитали вариант с благо-, а в поздних его редакциях — древнерусских — добро-), и именно такое предпочтение одного из двух вариантов становится различительной особенностью литературной школы. Так, сравнивая древнерусский перевод «Пчелы» с его обработкой, в первом случае найдем предпочтение словам с добро- (и в сочетаниях типа добро творити), во втором — с благо- (и благодь-ати). Наконец, αρετή ‘доблесть, великолепие, мощь, величие, добродетель’ благодаря своей многозначности оказывается столь же неопределенным на славянской почве: благость, благодать или доброта, добродѣтель.

В Изб. 73 г. αγαθός обычно передается словом благъ, и всегда относится к характеристике Бога, ангела или духа; лишь четыре раза этому греческому слову соответствует добро (11, 68, 136, 140) и всегда применительно к человеку; χρηστός передается словом благ, καλός — добръ (и всегда соотносится с мирским, человеческим, в противопоставлении небесному), αρετή — доброта (дважды доброта на месте греч. το κάλλος) в значении ‘добродетель’; наречие передается только словом добръ при греч. καλως (ср. недобрѣ = κακως, 95). ευ — дает дополнительное распределение между добро- и благо-: благочестию и благовѣстию (оба по нескольку раз) не только для ευσέβεια ‘благочестие, благоговение’ (108, 178 и др.), но и для θεοσέβεια ‘благопочитание, благочестивость’ (63), что недвусмысленно указывает на ту же стилистическую связь блага с Богом. Бог и есть благо. Зато все прочие, весьма многочисленные composita с ευ последовательно и очень часто передаются в сочетании с добро-: доброчадию, доброискуснъ, добролѣпою, доброуханию, доброродство и др. всегда в отношении к мирскому, к человеку. Таким образом, точное соответствие греческому оригиналу, которое мы находим в первоначальных переводах, здесь перекрывается другой, уже собственно славянской системой стилистического распределения слов. Благ- закрепляется за духовным, небесным, Божественным, добр- за земным, вещественным, человеческим проявлением жизни. Столь же четко это противопоставление представлено, например, в «Шестодневе» Иоанна Экзарха и в других текстах восточноболгарского происхождения. Такова новая литературная традиция, которую получил древнерусский книжник. На какой же языковый субстрат эта оппозиция, уже стряхнувшая с себя вериги буквального соответствия греческому, легла?

У русских писателей ХІ—ХIII вв. добр и благ распределяются в противоположности «земное — небесное». У Илариона Бог — благый, «все бо благое от тебе» — и благие дела, и благодарение, и благодать; на земле же иначе — добръ пастухъ, добрый, преисполнены добрых дѣлъ. Также и князь Владимир, крестивший Русскую землю, «добръ же зѣло и вѣренъ послухъ». Столь же явно противопоставлены «христианыих спасение — благо и щедро», и «нѣсть добро отъяти хлѣба и ядомъ» (Иларион, 178а). Спасение от голода — доброе дело, спасение духа — благо. Во второй половине XI в. у Феодосия Печерского сохраняется то же противопоставление блага добру, но одновременно множится сфера проявлений доброго: добрые дела, добрые люди понимаются еще как богоугодные, отсюда и «доброе благонравие», и «доброчиньство», которых позднее нет — они заменились простым благонравием, противопоставленным добронравию, и обернулись благочинием, т. е. благим поведением. В текстах о Борисе и Глебе благъ и блаженъ уже не только Бог, но также и ему присущие, в частности, святые мученики Борис и Глеб. Круг благости расширяется, теперь дифференцированно говорят уже и о благом учении, и о благом подвиге, в то время как все светские проявления блага определяются словом добро: добръ съвѣтъ, добро дѣло, добръ человѣкъ, добры нравы и даже физические проявления вещного мира (