Драмы и комедии - [57]
Входит п о с ы л ь н ы й.
Позовите ко мне начальника штаба.
Землянка Перегуда. Д у б о в е ц сидит возле самодельного столика, готовит боевой листок. Р о д н ы й подкладывает в железную печку дрова.
Р о д н ы й. Надо лейтенанту хлеб подогреть.
Д у б о в е ц. Подогрей, он сейчас должен прийти.
Р о д н ы й (достает из чехла лопатку, берет на нарах буханку хлеба и рубит ее лопаткой). Вот замерз! (Рубит.) Как камень.
Д у б о в е ц. С утра было тридцать пять градусов.
Р о д н ы й (кладет кусок хлеба на печку). Как только люди выдерживают! Нам если приходится переночевать на морозе, так мы же одеты… И валенки, и ватники, и подшлемники. А как же тому погорельцу, у которого ни хлеба, ни одежды, ни угла? И дети маленькие… Много людей погибнет.
Д у б о в е ц. О семье ничего не слышно?
Р о д н ы й. Пятьсот километров за фронтом — что о ней услышишь.
Д у б о в е ц. Многие вышли.
Р о д н ы й. Куда ей с ребенком! Жила в деревне. Пока поняла, что происходит, так и убегать некуда. Может, уже в земле.
Д у б о в е ц. У тебя кто — сын или дочь?
Р о д н ы й. Сын был… Павлик. Теперь ему было бы три года.
Пауза. Дубовец пишет.
Испортил он мне жизнь, чтоб ему пусто было.
Д у б о в е ц. Кому это?
Р о д н ы й. Адольфу Гитлеру. Я уже совсем было на дорогу выбился. Построил хату, сын подрос — жене можно было выходить в поле. И в колхозе дела пошли лучше. Можно жить по-человечески. А тут — на тебе, эта бешеная собака. Ох, если бы, кажется, он в мои руки попался!
Д у б о в е ц. Какую бы ты ему кару придумал?
Р о д н ы й. Расстрелять — это для него мало. Мучить — только себя поганить. Я бы его, сукина сына, в клетку посадил и — в зверинец. Пусть бы люди смотрели, как на чудовище, пока не подох бы.
Д у б о в е ц. Рядом с тигром.
Р о д н ы й. Тигру обидно будет. Что ж тигр — зверь как зверь. Ему так определено природой — кормиться мясом. Ему другого выхода нет. А когда человек становится зверем, это страшнее. Разве какой зверь пролил столько крови? А еще бросает листовки: переходите на нашу сторону, у нас новый порядок. Провались ты со своим порядком, гад поганый!
Д у б о в е ц. Наш порядок, выходит, лучше?
Р о д н ы й. Наш — это наш. Мы сами его установили. Если нехорошо, мы сами и поправить можем. А тут нашелся черт лысый со своим порядком.
Д у б о в е ц. Раньше некоторые и не чувствовали, как дорога им Советская власть.
Р о д н ы й. Мало ли чего раньше не чувствовал. Раньше по своей земле ходил и тоже ничего не чувствовал. Земля и земля, что тут такого? А теперь, если бы вернулся, так, кажется, целовал бы эту самую землю.
Входит П е р е г у д.
П е р е г у д. Что ты делаешь, Костя?
Д у б о в е ц. Готовлю боевой листок. Надо написать про героев.
П е р е г у д. Поручи кому-нибудь. Дело есть.
Р о д н ы й. Может, обедать будете, товарищ лейтенант?
П е р е г у д. Потом. Пойди позови ко мне Бондарева.
Р о д н ы й. Вот ваш паек, товарищ лейтенант. (Ставит на стол четвертинку водки.) Суп и хлеб на печке.
П е р е г у д. Ладно.
Р о д н ы й уходит.
Д у б о в е ц. Зачем тебя вызывал майор?
П е р е г у д. Ночью в разведку. Надо достать «языка».
Д у б о в е ц. Дело серьезное.
П е р е г у д. Если б ты только знал, от кого я сегодня получил письмо!
Д у б о в е ц. От девушки — по глазам вижу.
П е р е г у д. От Наташи.
Д у б о в е ц. От какой Наташи? Я такой не знаю.
П е р е г у д. От Натальи Николаевны.
Д у б о в е ц. Ах, вот что!
П е р е г у д. Вспомнила, понимаешь, не забыла. И слушай, что она пишет! (Достает письмо и читает.) «Работаю в госпитале. От одного раненого узнала ваш адрес. Рада, что вы живы-здоровы. Писала Николаю Петровичу, но он мне не ответил. Напишите мне о нем. Должно быть, он со мной распрощался навсегда. Бог с ним! Вы сами знаете, что я перед ним не виновата. Желаю вам счастья и здоровья. И ему также. Наталья Кореневич». (Дубовцу.) Вот, брат, какое письмо!
Д у б о в е ц. Письмо важное.
П е р е г у д. А дурень Шумейко дал мне его перед майором. Того словно кипятком ошпарили. И мне было страшно неловко.
Д у б о в е ц. Ну и что ж он?
П е р е г у д. Я думал, взорвется. Нет, сдержался. Но я видел, как это было ему трудно.
Д у б о в е ц. Все-таки он тебе зла не сделает.
П е р е г у д. Он честный человек. Но если бы я проявил какую-либо слабость, ему, вероятно, было бы приятно почувствовать свое превосходство: я, говорит, даю вам право отказаться от выполнения моего приказа… Нет, товарищ майор. Кровь из носа, а приказ ваш я выполню! И не потому, что затронута моя честь мужчины и воина, а потому, что это приказ Советской Родины; потому, что это приказ моей Белоруссии — измученной, окровавленной, которая борется из последних сил; потому, что это приказ моей старой матери, которую, может, в это время фашисты вздергивают на виселицу. Знаешь, Костя, ночами я часто думаю о ней. И тогда она является передо мною, как живая. Я вижу ее морщинистое лицо, вижу протянутые ко мне дрожащие руки. А за ней я вижу тысячи, десятки тысяч старческих и детских рук. Все они тянутся ко мне. Я вижу посиневшие губы, которые шепчут мне: «Спаси! Мы погибаем!» И мне тогда становится нехорошо. Мне очень больно, что я так мало сделал, почти ничего не сделал для их спасения. Просто страшно, Костя. Эти протянутые дрожащие руки, эти посиневшие губы — они готовы благословить нас, но они готовы и проклясть нас страшным предсмертным проклятием, если мы не придем к ним на помощь. Перед их лицом, перед их великими му́ками бледнеют все наши обиды, все наши личные переживания и чувства, как бы сильны они ни были.
