Я бы просил присутствующих не делать неопределенных или шутливых вопросов. Ему неприятно.
Сахатов. Нет, позвольте, у меня в руке нитка.
Леонид Федорович. Нитка? Держите ее. Это часто бывает; не только нитка, но шелковые снурки, самые древние.
Сахатов. Нет, однако откуда же нитка?
Таня бросает в него подушкой. Позвольте, позвольте! Что-то мягкое ударило меня в голову. Позвольте свет, — тут что-нибудь…
Профессор. Мы просим вас не нарушать проявления.
Толстая барыня. Ради бога, не нарушайте! И я хочу спросить, можно?
Леонид Федорович. Можно, можно. Спрашивайте.
Толстая барыня. Я хочу спросить о своем желудке. Можно? Я хочу спросить, что мне принимать, аконит или белладонну?
Молчание, шепот в стороне молодых людей, и вдруг Василий Леонидыч кричит, как грудной ребенок: «Уа! уа!» Хохот. Захватывая носы и рты и фыркая, девицы с Петрищевым убегают. Ах, это верно, и этот монах опять родился!
Леонид Федорович (в бешенстве, гневным шепотом). Кроме глупости, от тебя ничего. Если не умеешь держать себя прилично, то уйди.
Василий Леонидыч уходит.
Явление двадцатое
Леонид Федорович, профессор, толстая барыня, Сахатов, Гросман, доктор, Семен и Таня. Темнота, молчание.
Толстая барыня. Ах, как жаль! Теперь уж нельзя спрашивать. Он родился.
Леонид Федорович. Нисколько. Это глупости Вово. А он тут. Спрашивайте.
Профессор. Это часто бывает; эти шутки, насмешки — самое обыкновенное явление. Я полагаю, что он здесь еще. Впрочем, мы можем спросить. Леонид Федорович, вы?
Леонид Федорович. Нет, пожалуйста, вы. Меня это расстроило. Так неприятно! Эта бестактность!..
Профессор. Хорошо, хорошо!.. Николай! ты здесь еще?
Таня стучит два раза и звонит в колокольчик. Семен начинает рычать и разводить руками. Захватывает Сахатова и профессора и давит их. Какое неожиданное проявление! Воздействие на самого медиума. Этого не бывало. Леонид Федорович, наблюдайте, мне неловко. Он давит меня. Да смотрите, что Гросман? Теперь нужно полное внимание.
Таня бросает мужицкую бумагу на стол.
Леонид Федорович. Что-то упало на стол.
Профессор. Смотрите, что упало.
Леонид Федорович. Бумага! Сложенный лист бумаги.
Таня бросает дорожную чернильницу. Чернильница!
Таня бросает перо. Перо!
Семен рычит и давит.
Профессор (задавленный). Позвольте, позвольте, совершенно новое явление: не вызванная медиумическая энергия действует, а сам медиум. Однако откройте чернильницу и положите на бумагу перо, он напишет, напишет.
Таня заходит сзади Леонида Федоровича и бьет его по голове гитарой.
Леонид Федорович. Ударил меня по голове! (Смотрит на стол.) Перо не пишет еще, и бумага сложена.
Профессор. Посмотрите, что за бумага, делайте скорей; очевидно, двойная сила: его и Гросмана — производит пертурбации.
Леонид Федорович (выходит с бумагой в дверь и тотчас возвращается). Необычайно! Бумага эта — договор с крестьянами, который я нынче утром отказался подписать и отдал назад крестьянам. Вероятно, он хочет, чтоб я подписал его?
Профессор. Разумеется! Разумеется! Да вы спросите.
Леонид Федорович. Николай! Или ты желаешь…
Таня стучит два раза.
Профессор. Слышите? Очевидно, очевидно!
Леонид Федорович берет перо и выходит.
Таня стучит, играет на гитаре и гармонии и лезет опять под диван. Леонид Федорович возвращается. Семен потягивается и прокашливается.
Леонид Федорович. Он просыпается. Можно зажечь свечи.
Профессор (поспешно). Доктор, доктор, пожалуйста, температуру и пульс. Вы увидите, что сейчас обнаружится повышение.
Леонид Федорович (зажигает свечи). Ну что, господа неверующие?
Доктор (подходя к Семену и вставляя термометр). Ну-ка, молодец. Что, поспал? Ну-ка, это вставь и давай руки. (Смотрит на часы.)
Сахатов (пожимает плечами). Могу утверждать, что медиум не мог делать всего того, что происходило. Но нитка?.. Я бы желал объяснения нитки.
Леонид Федорович. Нитка, нитка! Тут были явления посерьезнее.
Сахатов. Не знаю. Во всяком случае — je réserve mon opinion.[23]
Толстая барыня (к Сахатову). Нет, как же вы говорите: je réserve mon opinion. A младенец-то с крылышками? Разве вы не видали? Я сначала подумала, что это кажется; но потом ясно, ясно, как живой…
Сахатов. Могу говорить только о том, что видел. Я не видал этого, не видал.
Толстая барыня. Ну как же! Совсем ясно было видно. А с левой стороны монах в черном одеянье, еще нагнулся к нему…
Сахатов (отходит). Какое преувеличение!
Толстая барыня (обращается к доктору). Вы должны были видеть. Он с вашей стороны поднимался.
Доктор, не слушая ее, продолжает считать пульс. (Гросману.) И свет, свет от него, особенно вокруг личика. И выраженье такое кроткое, нежное, что-то вот этакое небесное! (Сама нежно улыбается.)
Гросман. Я видел свет фосфорический, предметы изменяли место, но более я ничего не видел.
Толстая барыня. Ну, полноте! Это вы так. Это оттого, что вы, ученые школы Шаркò, не верите в загробную жизнь. А меня никто теперь, никто в мире не разуверит в будущей жизни.
Гросман уходит от нее. Нет, нет, что ни говорите, а это одна из самых счастливых минут в моей жизни. Когда Саразате играл, и эта… Да! (Никто ее не слушает. Она подходит к Семену.) Ну, ты мне скажи, ты, дружок, что чувствовал? Очень тебе было тяжело?
