Драматическая миссия - [15]

5

Стучали топоры, визжали пилы, наполняя лес звонким гулом, пробуждая от спячки вековую тишину.

— По-бе-реги-и-сь! — раздался протяжный крик в нескольких метрах от Тибора. Он опустил газету. С оглушительным треском, кренясь и кряхтя, словно нехотя, падал могучий дуб. Душераздирающий стон огласил лес — это ствол отделился от пня. Дуб, подпрыгнув, как огромная птица, пролетел несколько метров и распластался по склону холма.

— Ишь стонет, как человек, — пробасил ефрейтор с курчавой бородкой, бывший металлист с Чепеля, и бросил пилу на заснеженный ворох листвы, — Который раз дерево валю, а как услышу стон, сердце щемит. Животное или растение обижать не могу, вот с человеком разделаться ничего не стоит. Чудно, правда?

Работавший в паре с ефрейтором круглолицый и черноволосый гусарский вахмистр Винерман — до войны он был подручным жестянщика в городке Ясладани — лукаво ухмыльнулся.

— А тебе, милок, никогда не приходилось видеть, как братья дерутся? Страшнее зрелища не представишь. Ты когда-нибудь задумывался над тем, почему люди на зверя с пушками никогда не идут? — Лицо Винермана стало серьезным и грустным. — Люди ненавидят друг друга сильней, чем любого зверя. А еще говорят, что люди — братья.

Собеседники достали кисеты, но, прежде чем устроить перекур, обратились к Тибору:

— Как обстановка, капрал?

Со склона горы, где сидел Тибор, укрытый от посторонних взоров макушками сосен, сквозь ветви деревьев была хорошо видна извивавшаяся в долине дорога. Читая московскую газету, он время от времени поглядывал вниз, следя, чтобы десятники не застали их врасплох. Здесь, в Соликамске, лагерное начальство не заботилось о норме выработки и следило лишь за тем, чтобы военнопленные ни минуты не сидели без дела.

— На горизонте ни души, — успокоил Тибор товарищей и снова погрузился в чтение. Статья, которую он читал, заинтересовала его. В ней сообщалось, что кое-кто из царских сановников занимается шпионажем в пользу немцев. Тибор не верил своим глазам: русская буржуазная газета правого толка весьма прозрачно намекала на предательство царицы и требовала, чтобы царь избавил Россию от позора!

Лесорубы уселись на ствол поваленного дуба, неторопливо свернули цигарки и, затянувшись махоркой, продолжали разговор.

— Брось, дружище, не ломай голову, теперь тебе уже вряд ли придется убивать людей, — задумчиво проговорил гусар. — Пока доберемся до дому, если вообще когда-нибудь доберемся, наступит мир. — Винерман похлопал рукой по выцветшим наградным ленточкам, в три ряда украшавшим его потрепанную, расшитую затейливой вязью шнурков бекешу, и добавил: — Хватит с нас и тех грехов, что уже успели взять на душу…

Военнопленным не разрешалось носить знаки отличия, и поначалу Винерману крепко влетало за то, что он не желал расстаться с ними.

Но ему помог случай.

Однажды летом занесло телегу, груженную бревнами. Она сорвалась с дороги, покатилась вниз и, чудом зацепившись за выступ скалы, беспомощно повисла над бездной. Два возчика — русских крестьянина — сильно расшиблись, свалившись вместе с телегой. Нужно было немедленно спасать их, для этого требовалась длинная веревка. Все бестолково суетились, кричали, не зная, как помочь. И тогда гусар стремительно выпряг коня из соседней телеги, вскочил на него и пустился вскачь. Охранники, решив поначалу, что он воспользовался паникой и бежал, послали ему вслед несколько пуль. А гусар через десять минут возвратился из соседней деревни с веревкой. С той поры и охранники, и окрестные жители с особым уважением относились к храбрецу Винерману, ловкому и лихому наезднику. Они поняли, что хоть на фронте гусар и порубил немало казаков, но война есть война, а здесь, в плену, он ради русских не побоялся рискнуть жизнью. Винерман стал всеобщим любимцем, и только его лучший друг — ефрейтор с курчавой бородкой — вечно был им недоволен и постоянно поучал товарища. Вот и сейчас…

— Неужели не понимаешь, — укоризненно говорил он Винерману. — Ведь я рассказывал тебе, что толкуют в Перми, куда на прошлой неделе ездил я с приемщиками леса… По городу идут слухи о скорой революции. Говорят об этом уверенно, ну, как у нас дома говорят о наступающей пасхе или рождестве… Словно она, революция, в святцах записана. Торговцы на базаре торгуют и приговаривают: «Покупайте, сударь, прекрасные валенки, не ошибетесь! Потом поздно будет, придет революция…»

Винерман широко улыбнулся.

— Дай-то бог… Я сразу — в путь! Только меня и видели, пешком уйду. А там, глядишь, подвернется подвода или поезд. Хоть проклятый Урал и на краю Европы, но месяца за три до дому добраться можно.

Ефрейтор сердито нахмурил лоб.

— Вот ты говоришь, все люди — братья… Как бы не так! Если революция произойдет, я тут кое к кому руку приложу. О начальнике пермского гарнизона слышал? Негодяй! По его приказу сколько рабочих расстреляли! А с ними и наших военнопленных. Да я первый вздерну изувера на фонарном столбе!

— И без нас управятся, — пожал плечами Винерман. — Поглядим, что за штука — революция, и если дело это стоящее, у себя дома тоже сделаем, — он задумался. — А ведь ты, пожалуй, прав! Дома тоже можно будет кое с кем рассчитаться. Не перепоручать же русским своих гарнизонных начальников.