Драма жизни Макса Вебера - [81]

Эротика и сексуальность

Таким же напряженным было отношение этики религиозного братства к величайшей иррациональной жизненной силе – половой любви. Вебер выделяет здесь две главные исторические формы сексуальных отношений: натуральная сексуальность и эротика. Натуральная сексуальность – это трезвый крестьянский подход к половым отношениям как части природных взаимодействий, наступающих по своим природным законам и в свое предназначенное природой время. Это в каком-то смысле животноводческое отношение к сексуальной активности. Затем происходит сублимирование сексуальности в эротику, то есть в сознательно культивируемую внеобыденную сферу, что контрастирует с трезвым натурализмом крестьян. То есть эротика, по Веберу, это сублимированная сексуальность. Причем внеобыденность или, может быть, лучше сказать внеповседневность эротики состояла не только и не столько в ее чуждости условностям и конвенциям, которые в основном руководят повседневной жизнью. Наоборот, в рыцарских конвенциях, например, предметом регулирования была именно эротика. Но при этом характерным образом скрывалась естественная и органическая основа сексуальности. Внеповседневность заключалась именно в уходе от непосредственного натурализма сексуальности. То есть именно натуралистическая (крестьянская) сексуальность у Вебера рассматривается как обыденная. И вот эта самая сублимированная сексуальность, то есть эротика в своих основаниях и своей значимости, была включена в универсальные связи рационализации и интеллектуализации культуры.

Вебер напоминает кратко стадии этого развития на Западе. Конечно, сейчас после Норберта Элиаса и Мишеля Фуко мысли Вебера могут показаться в чем-то устаревшими или неоригинальными, но на самом деле они открывают, на мой взгляд, своеобразное направление размышления о предмете. Подробно останавливаться на этом не позволяет формат настоящей книги. Постараюсь сделать это где-то в другом месте.

Выход человека за пределы органического круговорота крестьянского бытия, постоянное обогащение жизни интеллектуальным или иным культурным содержанием, имеющим надындивидуальную значимость, отодвигали содержание жизни от природной данности и тем самым закрепляли особое положение эротики. Она возвысилась от животного экстаза до уровня сознательного наслаждения в самом утонченном смысле слова. Несмотря на это и именно благодаря этому, пишет Вебер, она оказалась вопреки механизмам рационализации порогом проникновения в самое иррациональное и самое реальное в человеческом существовании, то есть именно в природное ядро жизни.

Степень и характер понимания ценности эротики исторически сильно менялись. Сначала владение женщинами и борьба за них воспринимались как борьба за добычу и власть. Для доклассического эллинства эротическое разочарование могло стать переживанием с серьезными и длительными последствиями; Вебер ссылается на Архилоха, поэта VII в. до н. э., многие стихи которого посвящены роману с Необулой – сначала поэт ее воспевает, а после разрыва поносит, причем не только ее, но и всех ее родственников. Похищение женщины могло оказаться поводом к масштабной войне («Илиада»). Даже в отзвуках мифов у трагиков половая любовь выступает как подлинная сила судьбы. Однако в целом способность женщины к эротическим переживаниям – можно вспомнить Сапфо – оставалась для мужчин, во-первых, чуждой и непостижимой, во-вторых, в определенном смысле «ненужной». Тайна и непостижимость женской любви выразилась в мифе о старце Тересии, пересказанном Гесиодом. По словам Гесиода, Тересий, который был одно время мужчиной, а одно время – женщиной, на просьбу Зевса и Геры рассудить их в спор о том, кто получает больше наслаждения при совокуплении, мужчина или женщина, ответил так:

Муж из десятка частей наслаждается частью одною,

Чувством своим в наслажденье жена восполняет десяток.

То есть 90 % процентов удовольствия от секса достается женщине, а оставшиеся 10 % – мужчине. Гера, недовольная таким ответом (может быть, считала, что Тиресий выдал женский секрет), ослепила его, а Зевс, довольный ответом, наоборот, наделил даром прорицания[43].

Как свидетельствуют современники, пишет Вебер, в эпоху классической Греции в области эротики мыслили трезво. Это не значит, что тогда не понимали смертельной серьезности половой любви. Просто для исключительно мужского характера эпохи демократии эротические переживания, в которых женщина выступает, говоря нашим языком, как «жизненная судьба», показались бы чуть ли не сентиментальностью школьников. Тот же Архилох, конечно, восторгался нежными прелестями Необулы, но воспринимал ее, если можно так выразиться, строго функционально, в соответствии с функциями женщины, как они были сформулированы Демосфеном (собственно, псевдо-Демосфеном, говорит Вебер) в речи «Против Неэры»: «Гетер мы держим ради наслаждения, наложниц – для повседневного удовлетворения потребностей нашего тела, но жен – чтобы они приносили нам законных детей и были верными хранительницами дома»[44]. Да и для Архилоха ссора с Необулой и ее семьей не только и не столько лирическая драма, сколько конфликт из-за нарушения договора: вместо сосватанной красавицы Необулы ему предложили страшненькую старшую сестру (похожее произошло с библейским Иаковом – вместо сосватанной Рахили ее отец подложил ему в постель страшненькую Лию, в результате ему пришлось выкупать обеих сестер: и желанную, и нежеланную; эту историю пересказал Томас Манн в романе «Иосиф и его братья»). Что же касается ненужности женщин как предмета эротического переживания, то известно, говорит Вебер, что в центре эллинской культуры в качестве объекта всего любовного церемониала выступал именно товарищ, мальчик. Поэтому эрос Платона при всей своей возвышенности является очень умеренным чувством: красота вакхической страсти как таковой официально не была включена в эти отношения.