Драма жизни Макса Вебера - [41]

.

Здесь затронута еще одна сторона проблемы. Практически во всем мире считается, что знание английского языка равнозначно знанию всего, в том числе социологии, и, в частности, социологии Вебера. Железная клетка – это только один пример. Научный процесс вообще протекает по-английски. Я не буду приводить примеры из нашей российской действительности, а опять сошлюсь на Кеслера. Если, говорит он, на большой конференции присутствуют двое коллег, понимающих только по-английски, рабочим языком конференции становится английский. Это в Германии! Недавно, говорит он, в одном из немецких университетов проходил международный коллоквиум по «Феноменологии духа» Гегеля. Поскольку предполагалось присутствие специалиста из Америки, рабочим языком был утвержден английский, а в качестве основной референтной работы предписан английский перевод (!) «Феноменологии духа». Интересно, когда у нас Владимира Соловьева начнут изучать по английским переводам, чтобы чувствовать себя полноценными членами международного научного сообщества.

Кеслер приводит еще один рассказ из собственного опыта. Конференция в честь столетия публикации ПЭ в Буэнос-Айресе. Присутствуют двое немецких вебероведов, один – исследователь из США и примерно два десятка аргентинцев и специалистов из других стран Латинской Америки. Доклады немецких гостей были на английском. Они и американский доклад синхронно переводились на испанский. Потом выступали испаноязычные социологи, они ссылались на испанские переводы Вебера и испаноязычные вторичные источники. Их сообщения синхронно переводились на английский. Переводы, как говорится, туда-сюда-обратно оказались настолько бессмысленными, что один из немецких докладчиков был вынужден принять на себя роль ментора: после каждого испаноязычного сообщения, которое синхронно переводилось на английский, он брал слово и разъяснял, что «собственно и на самом деле» говорил и подразумевал Вебер; он делал это, разумеется, по-английски.

Это рассказ Кеслера. Можно усомниться в том, что разъяснения немецкого коллеги изменят представление латиноамериканцев о Вебере. Они будут по-прежнему работать в русле своего национального знания и понимания и через посредство английского языка доносить его до специалистов по Веберу из других стран и с других континентов. В результате при посредстве языка, которым привычно пользуется международное сообщество, причем часто также и ученое сообщество, и который называется «пиджин-инглиш», возникает и уже возник соответствующий интернациональный образ Вебера, который я назвал бы пиджин-Вебер. Он, наверное, и есть ментальная основа социологии Вебера как поп-социологии.

Глава 5. Любовь в Венеции

«Приватгелерте» – Профессия и призвание – Научная повестка – Новое явление Эльзы – Отто Гросс – Отто и эринии – Макс Вебер и Отто Гросс – Любовь в Венеции

«Приватгелéрте»

ПОСЛЕ болезни внешний, формальный статус Вебера коренным образом изменился. Из ординарного профессора – члена университетской элиты – он превратился в «экстраординариуса», его обязанности в многосложной университетской работе теперь почти сведены на нет, он утратил право участвовать в выработке любых решений в университете – от политики факультетов до оценивания студенческих работ. Именно эта постоянная систематическая многосторонняя профессорская работа после болезни была ему в тягость, именно невозможность ее исполнять стала причиной расставания с университетской кафедрой. Теперь его деятельность в рамках университета, так же как и его заработки, зависели от него самого – от количества слушателей, посещающих предложенные им лекции, и уплачиваемых ими взносов. Казалось бы, в этом прямая выгода Вебера: он талантливый лектор, увлекающийся, изобретательный, импровизирующий, поражающий слушателей эрудицией и богатством ассоциаций, на его лекции толпой валили студенты, да и посторонние слушатели. Но беда была в другом: после болезни чтение лекций стало приносить ему невыносимые страдания. Одну лекцию он еще мог выдержать, хотя в результате требовалось несколько дней восстановления, но о систематических курсах не могло быть и речи. Такое положение сохранилось – с временными улучшениями – практически до конца его жизни. Ведь в октябре 1903 г. именно по этой причине Веберу пришлось полностью прервать отношения с университетом, тем более что в материальном смысле они перестали играть решающую роль: Марианна получила наследство после смерти деда, и семья уже не столь болезненно зависела от университетского жалованья.

Финансовая сторона болезни была совсем не простой. Болеть вообще всегда недешево, а каково это белеть месяцы и годы! Главное, конечно, это сохранение профессорского содержания. Во Фрайбурге (Вебер был еще здоров) ему полагалось 4000 рейхсмарок (РМ) в год, а в Гейдельберге, где болезнь настигла его уже на втором проводимом им семестре, профессор Макс Вебер получал 6000 РМ в год плюс 760 РМ квартирных (R, 449). (Для сравнения: средняя годовая зарплата наемного работника в 1895 г. составляла 714, а в 1898 г. – 796 рейхсмарок[31]). К этому нужно было бы добавить активную работу ученого по контрактам с правительственными и общественными организациями, публикации в газетах и журналах, доклады в политических и религиозных собраниях и т. п. Все это приносило дополнительный доход. В целом это были очень хорошие деньги для молодого профессора, и чета Вебер чувствовала бы себя в финансовом отношении беззаботно, если бы не болезнь, бесконечные гонорары медицинских светил, оплата процедур и санаториев, а также многомесячные периоды пребывания в Италии и на Лазурном берегу. Надо отдать должное Гейдельбергскому университету, который проявил максимум лояльности к своему профессору, предоставив ему по причине болезни практически бессрочный отпуск с сохранением содержания. Но даже этих денег не хватало, и Веберам приходилось прибегать к помощи матери Елены, частично финансировавшей лечение Макса из своих средств.