Драма девяносто третьего года. Часть вторая - [8]

В тот же день Законодательное собрание выдвинуло против него обвинение. Дюмурье было отдано командование Восточной армией, а Люкнера сменил Келлерман.

В тот же день, 18 августа, был учрежден революционный трибунал.

Проследим теперь за контрреволюцией, которая пересекла наши границы, и за революцией, которая, по мере того как она видит ее приближение, вздымается перед ней все более яростная, кипучая и грозная.

Двадцатого августа генерал Клерфе взял в осаду Лонгви.

Вечером 21 августа на площади Карусель при свете факелов был казнен роялист.

В тот день на эшафоте осталось два трупа. В ту минуту, когда при зловещем свете факелов и под бешеные вопли рукоплещущей толпы палач показал народу отрубленную голову, он сам упал замертво.

Двадцать второго августа начался первый вандейский мятеж; в тот же день на площади Карусель состоялась вторая казнь.

Двадцать третьего августа, после двадцати четырех часов бомбардирования, был взят Лонгви.

Двадцать четвертого августа состоялась казнь Лапорта, несчастной жертвы, произнесшей в качестве своего оправдания два слова, которые его судьям следовало бы оценить: «Я повиновался».

Двадцать пятого августа стало известно, что город Лонгви оккупирован именем его величества короля Франции. В тот же день под окнами Тампля распевали «Дело пойдет!», угрожали Людовику убить его и отняли у него Гю, его камердинера.

Наконец, поздно вечером в пятницу был издан следующий указ:

«Статья 1. Как только город Лонгви будет возвращен под власть французской нации, все дома этого города, за исключением общественных зданий, будут разрушены и снесены.

Статья 2. Как только крепость будет возвращена под власть французской нации, административные органы будут привлечены к ответственности уголовным судом департамента в качестве обвиняемых в предательстве и судимы без права на апелляцию. Что же касается обитателей Лонгви, то Законодательное собрание объявляет их подлецами и на десять лет лишает прав французских граждан.

Статья 3. Командиру любой осажденной крепости разрешается сносить дома всех граждан, которые высказываются за капитуляцию, чтобы избежать бомбардирования».

Двадцать шестого августа издается революционный закон, предписывающий изгнать с территории Франции всех неприсягнувших священников.

Двадцать шестого враг захватывает Верден; 27-го проходит празднество в честь 10 августа; 28-го издается закон о домашних обысках; 29-го Дантон произносит речь:

— Необходимо национальное потрясение, чтобы заставить деспотов отступить. До сих пор мы вели лишь притворную войну, руководимую Лафайетом; однако теперь об этой жалкой игре не может быть и речи; народу необходимо подняться и всей массой обрушиться на врагов, чтобы уничтожить их одним махом; одновременно необходимо обуздать всех заговорщиков, необходимо отнять у них оружие и лишить их возможности причинять нам вред!

Чувствуете приближение 2 сентября?

В Париже царит глубокий ужас: Лонгви взят, Верден взят, кто же тогда остановит пруссаков, если даже наши укрепленные города не остановили их? Пять форсированных маршей, и пруссаки будут в Париже.

И что же они будут делать в Париже? В Тюильри было найдено письмо, которое хранится теперь в архиве и в котором говорится, что они будут здесь делать.

«Вслед за нашими войсками будут следовать трибуналы; попутно парламентские чины из числа эмигрантов будут производить в лагере короля Прусского следствие по делу о революции и готовить виселицы для якобинцев».

Пока же, занимаясь, как говорится, пустяками в ожидании настоящего дела, официальный военный бюллетень сообщал, что австрийские уланы захватывают в плен мэров-патриотов и, отрезав муниципальным чиновникам уши, пригвождают эти уши им ко лбу.

А парижские муниципальные чиновники, надо сказать, чрезвычайно дорожили своими ушами. Весь этот муниципалитет, состоявший из стольких разнородных начал, разделенный между тремя людьми, которые в те дни вынужденно объединились: Дантоном, Маратом и Робеспьером, так вот, весь этот муниципалитет и, скажем больше, весь Париж, подлинный Париж, народный Париж, Париж 10 августа, ощущал нависшую над ним угрозу.

К тому же разве Буйе в своем письме от 11 июня 1791 годы не угрожал, что не оставит от Парижа камня на камне?

И разве это письмо, над которым все тогда так смеялись, не становилось теперь вполне серьезным и из пустой угрозы не превращалось в кровавое предсказание?

Затем, вслед за бегством Лафайета, стало известно о его аресте, а потом и о его заключении в тюрьму: Лафайет, символизирующий реакцию, бойню на Марсовом поле, конституционалист, сторонник короля — в тюремной камере!

Какие же тогда пытки ожидают тех, кто брал Бастилию, людей 5 и 6 октября, людей 20 июня и людей 10 августа!

Какова будет участь ста тысяч, а возможно, и двухсот тысяч граждан, принимавших участие в этих событиях, которые Франция не только оправдала, но и сочла важными для нации?

Хотите знать ответ на этот вопрос? Вы найдете его в газете Прюдома. Не кажется ли вам, что вы слышите первый удар набата, звучавшего 2 сентября?

Мы приводим выдержку из этой газеты:

«Один из таких негодяев, приговоренный к десяти годам каторги и в субботу первого сентября привязанный к позорному столбу на Гревской площади, дошел в своей дерзости до того, что стал оскорблять французский народ и выкрикивать прямо на эшафоте: "Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствует господин Лафайет! На х… нацию!"