Дожди в августе - [5]

— Да, тогда бы нам хана, — заверил Барышев.

А Скокунов все свое:

— Ну, а ты, сынок, под горячую руку… Ты уж прости, ты не обижайся, нам никак обижаться нельзя. Нам во как надо, — и опять Скокунов показывает мне свой рыжий кулак. А потом сует промасленный сверток. — Там пирожки с повидлом. Много, двадцать штук.

— Спасибо, Скокунов, — благодарю я.

А тут и Алферов, и Быков, и Михалыч стали совать мне свертки, пакетики, кулечки и банку компота. В палате я открыл этот компот — в бледно-фиолетовой жидкости плавали три сливы, — понюхал и отдал Барышеву.

— Вундербар! — обрадовался Оскар и достал стакан.

А Барышев поморгал глазами и растроганно сказал:

— Это Быков. Хитрый черт!

Потом приходили мои родители. Мать все плакала и просила, чтобы я заканчивал техникум, но в шахту больше ни-ни. Отец стоял и молчал, а когда я вопросительно взглянул на него, подмигнул мне. Мать увидела это и накинулась на него.

— Тебе мало, мало? — плакала она. — Хватит, за тебя всю жизнь дрожала. Сколько ночей глаз не сомкнула! Ты в ночную смену, а я до утра у окна. Спасательную машину увижу — целый день ничего делать не могу.

Раньше отец был напарником Барышева, теперь он инвалид. Это отец посоветовал мне пройти практику на участке, где Барышев, Михалыч, Быков и все-все наши.

Отец приходил каждый день, и в неприемные дни тоже. Помолчит под окном, покурит, помашет рукой и уйдет. А сегодня стоял-стоял и заплакал. Я ему кричу:

— Ты что плачешь?

А он только головой машет — не буду. Я ему опять кричу:

— Не плачь, работать буду — мотоцикл тебе куплю. Будешь с шиком на рыбалку ездить, а велосипед твой выбросим. Честное слово, куплю! Ты же знаешь, сколько шахтеры зарабатывают…

А он и плачет, и улыбается, и мнет пальцами горячий окурок. Красные искры крутятся вокруг него, опускаются на снег и долго не гаснут.

Орлиха

Население этого старинного русского города к концу 1926 года составляло 155 тысяч человек. И казалось, что все 155 тысяч — оружейники, самоварщики, гармонщики, пряничники, металлисты — собирались на воскресные базары. В этой толчее можно было купить все что угодно: старинный самовар с петухами, кусок буженины, ведро угля, пальто с роскошным песцовым воротником, крынку холодного топленого молока или новенький вороненый револьвер с масляными патронами. Тут же приезжие мужики пили спирт-сырец и дрались кнутами. Прибегал молоденький испуганный милиционер, свистел в свой свисток и уводил захмелевших в участок. Зеваки неохотно расходились, ругая милицию. Но некоторые еще задерживались, чтобы обсудить городские новости. Говорили, что по ночам на кладбище творится неладное, что после полуночи покойники нагишом ходят по стенам и пугают запоздалых гуляк. Другие своими глазами видели, как из-под кирпичной стены показывался череп в соломенной шляпе и просил закурить. Третьи говорили, что это просто бандиты грабят прохожих. Да и не только на кладбище творились темные дела. Поэтому, когда в центре города, у стен старинного кремля, было еще полно торговок цветами, влюбленных и желающих посмотреть под открытым небом «фильму», на окраинных улочках запирали двери на все засовы, и не без причины. По ночам раздавались выстрелы, заливались милицейские свистки, и наутро узнавали, что у кого-то опять сорвали двери, обобрали до нитки и были таковы.

Сегодня ночью у Орловых сбили замок с сарая, и полпуда сала, два ведра соленых грибов и мешок яблок исчезли бесследно. Впрочем, это известие мало кого тронуло. Дом у Орловых был крепкий и ладный, а в саду дозревала на зависть всем поздняя антоновка. Только дело было вовсе не в доме и не в холодной вкусной антоновке. Семью Орловых на нашей улице недолюбливали и звали евангелистами. По утрам Орлиха выходила на крыльцо, становилась на колени и, глядя в осеннее небо, шептала что-то губами, потом вскидывала руки вверх и кричала: «Иисус, возьми меня на небо!» — и ее белые длинные волосы страшно шевелились на ветру. И тогда сопливых храбрецов сдувало с забора.

Ходили все Орловы степенно, ни с кем не здоровались. Встречаясь с соседями, смотрели вниз или в сторону. Сам Орлов не просился у Иисуса на небо, но с соседями тоже не знался. Да и редко кто его видел на улице.

Прямо за крыжовником, у забора, был цветник — в нем Орел копался целыми днями. Иногда просто подходил к цветнику, смотрел на сочные яркие цветы, теребил пышную бороду и вздыхал. А цветник переливался оттенками самых удивительных цветов. Багровые, нежно-голубые, розовые, лимонные, пепельные, пронзительно-фиолетовые, сочно-алые, белые, как снег, бледно-зеленые — все эти звезды, шары, бубенчики были волшебной сказкой. И посреди всей этой колышущейся массы возвышались упругие бархатно-черные тюльпаны.

Однажды Орел поймал в цветнике Захарову Гальку. Галька орала благим матом, а Орел одной рукой крепко держал ее за плечо, другой, не торопясь, достал из кармана кривой садовый нож. Мы ахнули и завизжали за забором. Но Орел нарезал букет пионов, отдал их Гальке и, ни слова не говоря, вывел ее за ворота.

У Орловых было две дочери. Старшая — разведенная Евдокия, у которой был розовый и вечно сопливый Родька. И днем и ночью он орал басом: упадет — орет, шмеля увидит — орет, наложит в штаны — орет.