Дожди в августе - [35]
…Я просыпаюсь рано и, еще не открыв глаз, чувствую, что я дома, у бабушки. За окном стоят осенние предутренние сумерки. Бабушки в комнате нет, верно, уже хлопочет на кухне, нашей большой общей кухне.
Раньше, когда я был мальчиком, в кухне на каждом из столов голубым огнем горел примус. Я просыпался и слышал, как они ровно гудели и как бабушка командовала моим тетушкам:
— Девки, керосин привезли. Быстро за керосином!
И с бидонами, с жестяными банками и бутылками маячили в сумерках за окном женщины. Почему-то только женщины, и почти все в жестких темно-серых платках мелкой кольчужной вязки. Эти серые платки послевоенной Тулы — целая эпоха.
По утрам сквозь полусон-полуявь слышал я, как весной за окном свистел и вгонял в небо своих белых турманов Витька Голышев, как шли через парк, мимо нашего дома, на базар, о чем-то громко судача, рогожинские бабы, как однотонно и протяжно кричали в парадном: "Ко-о-о-му квашенки!"
И еще вспоминается смешливый дед в картузе, с темным мешком за спиной, которого я так ждал у раскрытого солнечного окна, чтобы крикнуть ему: "Чтобы тебя елками захлестали!" А он снимет картуз, поклонится и так же весело ответит: "Чтоб тебя грач заклевал!" У этого окна я всегда ждал бабушку с работы. Там, впереди, поляна, с одной стороны которой распахнулся наш дикий и заросший столетний парк, а к другой примыкает угол барака, и посреди — одинокая и высоченная голубятня. В пору моего детства все просто с ума сходили с этими голубями, а теперь их здесь никто не водит, некому водить.
Отшумел, отплакал, отпраздновал все свои свадьбы, отпел, отплясал наш поселок. Ломают, сносят теперь здесь дома, именуемые корпусами. Чаще всего к оставшимся корпусам подъезжает разве что "скорая помощь" да изредка грузовичок с полоской траурного кумача по борту…
Дверь отворяется, и входит бабушка.
— Саша, ты спишь? — спрашивает она.
— Доброе утро, ба!
Она зажигает свет и на вытянутых руках несет мои выстиранные и еще теплые от утюга рубашку, носовой платок, носки…
— Ну зачем ты, ба? Стоило ли из-за этого вставать чуть свет?
— Ничего, — говорит довольная бабушка, — ничего… Я тебе твоих терунков напекла, вставай, пока горяченькие.
Я ем, обжигаясь, немыслимо вкусные картофельные теруны, запиваю их чаем, а бабушка, положив руки на скатерть, смотрит и смотрит на меня.
— Что же ты сама-то ничего не ешь, ба? Попробовала бы рыбу, которую я тебе привез. Царская рыба!
— Спасибо, — говорит бабушка, — я уж кусочек отщипнула, когда утром Полю и Вальку угощала. Надо еще Лидке с Нинкой оставить. А может, и Юрка нынче зайдет, обещался…
Бабушка вдруг тускнеет и спрашивает:
— Ты сейчас ведь уедешь, Саша?
И опять мне делается тяжело, мучительно тяжело на душе.
Я целую сухую холодную руку бабушки и тихо говорю:
— Надо, ба.
— Куда ж теперь? К матери?
— На недельку к матери. Потом с семьей на юг, а оттуда на самолете напрямую на Север.
— Несчастливый ты у меня, Саша, — говорит вдруг почему-то бабушка и опять плачет, плачет, плачет.
Я пытаюсь было возразить, что, мол, ничего подобного, даже стараюсь хохотнуть, но все это у меня получается жалко и грустно. А бабушка наказывает мне, чтобы я не бросал семью, жил дружно, не хвастал, не гордился, чтоб в беде был у людей на виду, а не таился, не прятался, чтоб берег себя от морозов на Севере, чтоб передал матери — пусть пишет, а то, может, и приедет.
Потом она встает и долго идет к черному комоду, долго выдвигает ящик.
— Я тут вот бумажку схоронила, писано тобой. Думаю, вдруг что нужное…
И протягивает двойной лист в клеточку, на котором еще школьное мое сочинение о Дубровском.
— Нужное? — спрашивает она, заглядывая мне в глаза.
— Очень, — говорю я, поспешно складывая и пряча листки в карман.
А бабушка опять копается в ящике и из-под стопки чистого белья вынимает деньги, три синенькие пятерки, и протягивает их мне.
— Возьми, — говорит она. — Хотела себе на похороны отложить, но ты возьми.
— Что ты, бабушка, что ты!..
— Не обижай, Саша, возьми…
Господи, да разве можно такое вытерпеть? Тут и у меня щиплет глаза, и я сдавленно шепчу:
— Бабуся, милая, не мучай меня, спрячь, пожалуйста, свои деньги, ради бога, спрячь…
Она со вздохом кладет пятерки на прежнее место и идет проводить меня до улицы. Я не отговариваю ее, потому что знаю — все равно не отговорю. В парадном холодно. Зимой в подъезде так удивительно пахнет снегом, его морозной свежестью, что мгновенно пьянеешь. Но сейчас не зима, а осень, и вся земля у парадного испятнана красными кленовыми листьями. Парк-то вон он, рядом. Пламенеют огромные клены, синеют темно-каменные дубы, словно россыпью медных копеечек окружены березы… Мы доходим до угла нашего корпуса, и я думаю: только бы не забыть прислать бабушке с Севера оленьи, или нет, лучше нерпичьи тапочки, только бы не забыть… Не то будут до последнего срока преследовать и мучить меня своей худобой эти восковые бабушкины ноги в больших старых калошах…
Не могу уйти сразу, не могу.
— Ты иди, Саша, я не буду плакать, — говорит бабушка, — я не буду плакать.
А сама уже плачет и тянет ко мне дрожащие руки, пытается приподняться на цыпочки, чтобы поцеловать. Я наклоняюсь к ней, и она непослушными губами припадает к моей щеке и опять шепчет:
Говорила Лопушиха своему сожителю: надо нам жизнь улучшить, добиться успеха и процветания. Садись на поезд, поезжай в Москву, ищи Собачьего Царя. Знают люди: если жизнью недоволен так, что хоть вой, нужно обратиться к Лай Лаичу Брехуну, он поможет. Поверил мужик, приехал в столицу, пристроился к родственнику-бизнесмену в работники. И стал ждать встречи с Собачьим Царём. Где-то ведь бродит он по Москве в окружении верных псов, которые рыщут мимо офисов и эстакад, всё вынюхивают-выведывают. И является на зов того, кому жизнь невмоготу.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
20 июня на главной сцене Литературного фестиваля на Красной площади были объявлены семь лауреатов премии «Лицей». В книгу включены тексты победителей — прозаиков Катерины Кожевиной, Ислама Ханипаева, Екатерины Макаровой, Таши Соколовой и поэтов Ивана Купреянова, Михаила Бордуновского, Сорина Брута. Тексты произведений печатаются в авторской редакции. Используется нецензурная брань.