Дождь - [26]

Стараясь не глядеть на нее, он прошел к гамаку, улегся. И нисколько не удивился, услышав, как она объясняет его возвращение:

— Ага! Лень одолела.

Он пытался оправдаться:

— Что там делать-то? Все высохло.

Потом Усебия сказала примирительно, даже ласково:

— Ох как дождь-то нужен. Сейчас бы ливень хороший, да подольше. Господь милосердный!

— Жар так и палит. А на небе ни облачка. Откуда ж дождю быть?

— А кабы дождь, снова можно бы посеять.

— Конечно, можно бы.

— И выручили бы больше, потому у многих все посохло.

— Конечно, больше бы выручили.

— Один бы только разочек дождик полил, сразу весь склон бы зазеленел.

— Мы бы тогда осла купили, очень нам осел нужен. А тебе бы, Усебия, платьев.

Нахлынула нежданная волна нежности, — просто чудо! — старики улыбались друг другу.

— А тебе, Хесусо, пончо купим, хорошее, шерстяное, прочное.

И оба почти одновременно:

— А Касике что?

— Поедем с ним в город, пусть сам выбирает что захочет.

Свет, что вливался в дверь дома, слабел, терял яркость, становился рассеянным, будто уже приближался вечер, на самом же деле прошло совсем немного времени после завтрака. Прохладный ветерок ворвался в душную комнату, стало легче дышать.

Старики почти не разговаривали, изредка лишь перекидывались несколькими словами, пустыми, ничего не значащими, однако постепенно росло, становилось все явственнее что-то новое, вносившее в их души покой, мир, счастливую усталость.

— Темнеет уже, — сказала Усебия, глядя на серый свет, сочившийся в дверь.

— Темнеет, — рассеянно повторил старик.

И вдруг спросил:

— А что Касике весь день делал? Наверное, на участке остался, играет со всякими зверушками. Увидит какую, сейчас остановится и разговаривать начнет, будто с человеком.

Старик замолчал надолго, медленно проплывали в сознании образы, и почему-то возникло решение:

— …так я схожу за ним.

Лениво вылез из гамака, поплелся к двери. Высохший склон был теперь не желтый, а лиловый, свет лился на него из плотных черных туч, покрывавших небо. Под резким ветром звенели сухие листья.

— Смотри-ка, Усебия! — крикнул он.

Старуха подошла к порогу, спросила:

— Касике пришел?

— Нет! Ты на небо посмотри, черное-пречерное.

— Уже сколько раз так бывало, а дождя все нет.

Она осталась стоять в дверях, Хесусо же вышел, сложил ладони рупором, закричал громко, протяжно:

— Касике! Касиииике!

Ветер подхватил крик, понес вместе с шорохом листьев, в кипении бесчисленных звуков, что пузырьками лопались над холмом. Хесусо зашагал по самой широкой дорожке участка.

Когда поворачивал, увидал краем глаза Усебию, неподвижно стояла она в дверном проеме, будто в раме; дорожка опять повернула, и больше он не видел Усебию. Сновали, шурша в опавшей листве, какие-то зверьки, лихорадочно хлопали крыльями серые голуби. Свет и воздух сочились сырой прохладой.

Сам того не замечая, старик сошел с дорожки, узкие, кривые, запутанные тропки, загадочные, темные словно манили его. Он шел то быстро, то медленно, останавливался. Мало-помалу линии расплывались, теряли четкость, все вокруг становилось серым, текучим, как вода.

Иногда Хесусо как будто видел маленького мальчика, сидящего на корточках среди стеблей маиса, он тотчас окликал: «Касике!» — но ветер и тени растворяли образ, вместо него всплывал другой, незнакомый.

Тучи тяжелели, спускались, с каждой минутой становилось темнее. Он дошел до середины склона, высокие деревья туманились в полутьме, похожие на столбы дыма. Он не доверял больше своему зрению, повсюду были одни лишь тени, беспрерывно менявшие очертания; он останавливался время от времени, прислушивался.

— Касике! — кричал он в страхе, снова останавливался и снова слушал. Вот, кажется, чьи-то легкие шаги, но нет — это треснула сухая ветка. — Касике!!

Шорохи, скрип, треск, хруст заполнили пространство.

Ветер кружил звуки, тащил, разбрасывал, и вдруг в хаосе возник голос:

— Велико ли твое полюшко…

Он, его песенка, его тоненький голосок в рокоте падающих камешков, в далеком крике птицы, в его, Хесусо, вопле, слабо повторенном эхом.

— Велико ли твое полюшко…

В голове стоял туман, страх холодным острием вонзался в душу, Хесусо все ускорял шаг, наконец побежал изо всех сил. Потом опустился на корточки, пополз на четвереньках, яростно раздвигая стебли маиса, вновь остановился, прислушался, но теперь слышал только свое тяжелое дыхание.

Он искал мальчика, искал жадно, неудержимо, голова кружилась, вдруг начинало казаться, что его самого ищут, кличут.

— Касике! Касике!!!

Крича, задыхаясь, старик кружил на одном месте, потом понял, что взбирается на холм. Полутьма, стук крови в висках, ужас бесплодных поисков… Он не узнавал себя: нет больше смиренного старика, есть зверь, послушный зову природы, зверь, потерявший детеныша. Привычные очертания холма менялись, холм вдруг вырос, сделался другим, наполнился звуками чужой, непонятной жизни.

С трудом втягивая тугой воздух, обливаясь потом, он все бежал, кружил, подгоняемый страхом:

— Касике!!!

Чтобы жить, он должен найти мальчика. Найти то неуловимое, что спасет от бесплодного, мучительного существования. И он все звал, звал, и хриплый его голос разлетался по всем тропинкам, где ждала, притаившись, неумолимая ночь.