Дождь - [2]

Артуро Услар Пьетри, писатель большого мужества, не терпящий ни малейшей сентиментальности, сталкивает читателя с реальностью вплотную — без посредников и прикрас. Он изображает ее крайне сдержанно, но за этой сдержанностью угадывается не холодность, а боль и негодование. Подобно повествователю в рассказе «Симеон Каламарис», который проникается интересом, уважением и, наконец, дружеской любовью к незнакомому мертвому бродяге, воскрешает его судьбу и сживается с ней, писатель воскрешает судьбы тех, кому выпала самая тяжкая доля — неудачников, изгоев, жертв несправедливого общества, угрюмого и враждебного мира.

Герои Услара Пьетри упрямо бьются над тем, как заставить этот замкнутый мир открыть свои тайны. Нередко они полагаются на насилие — но признание, вырванное под пыткой, истине служить не может; один из самых мучительных рассказов — «Враг» — говорит о бессмысленности языка осатанелой вражды и о том, что людям необходим язык сострадания и товарищества. Если бы сострадание сержанта к пленнику взяло верх над мстительной ожесточенностью, могла бы начаться другая жизнь…

В прозе Артуро Услара Пьетри мы не найдем деклараций и призывов к борьбе за эту другую жизнь. Однако мы вряд ли ошибемся, если скажем, что путь к иному бытию этот старейший венесуэльский писатель видит в преодолении векового бремени насилия и жестокости, в милосердии людей друг к другу.

В. Силюнас

Варавва

Род его происходил из Бетхабара, из окрестностей города Гадеры. Черная его борода струилась дождем от самых глаз, невинных, как у зверя, и среди многих имен человеческих его имя было Варавва. Он верил священным книгам, был добр и почтителен, соблюдал субботу и знал, что Иегова грозен, сторук, руки его стоперсты и в каждом персте таится возмездие.

Был полдень. Ветер лениво бродил по двору, вливался сквозь решетку в камеру. Тяжко висело в воздухе зловоние.

Теснились в камере люди — воры, блудницы, бродяги, много их было; тут же бродили собаки с гноящимися глазами, и солдат-стражник с мечом и дротом шагал из угла в угол так быстро, будто спешил отшагать как можно больше. На одном из поворотов солдат взглянул на него; сквозь пряди бороды просвечивала кожа, бледная, как вода, текущая по камням. Солдат спросил. Он ответил:

— Меня? Варавва…

— Варавва?.. А! Да. Убийца. Тебя казнят. Знаешь?

— Да. Знаю, — отвечал он равнодушно, лишь бы сказать что-нибудь, и снова умолк, рассеянно разглядывая длинные свои грязные ногти. Стражник вновь зашагал. Когда проходил опять мимо, Варавва спросил: — Слушай. Ты сказал — меня казнят? Да?

— Да. Распнут. Уже решили.

Солдат шагал туда и обратно как маятник, Варавва опять тупо уставился на свои руки.

Время шло; он снова окликнул стража:

— Слушай. Ты, может, знаешь, кого я убил?

— Знаю. Сына Яхели. Зарезал.

— Сына Яхели… За это распнут?

— Не только. Еще ты был с мятежниками.

— С мятежниками… А! Нет, подожди. Ты послушай. Не уходи. Знаешь, это — что ты сейчас сказал — неправда, все неправда. Но меня ведь все равно казнят? Конечно. Казнят. Ну, а тогда…

— Что тогда? Может, скажешь, ты не виноват? Не пытайся. Яхель все рассказала. Ты шел с толпой, с этими, с мятежниками, солдаты их остановили на улице, ты хотел удрать и прыгнул через окно к ней в дом. А дальше что было, ты лучше меня знаешь.

Варавва молчал. Потом, как бы осененный внезапной мыслью, заговорил:

— Слушай. Это все неправда. Понимаешь? Но все равно. Раз уж так случилось. Пусть. А тебе я скажу, чтобы… У тебя дети есть? Вот и хорошо. Ради детей. Чтобы ты когда-нибудь рассказал детям, если не припомнишь чего получше. Я не знаю ни Яхели, ни ее сына, в глаза их не видел. Не знаю, какими создал их Иегова, это верно, как то, что я еще жив. Однажды вечером стояла луна, светло было, будто белым днем. Я шел по улице, просто шатался, как многие, от нечего делать. Даже и торговцы иногда так бродят. Вдруг из-за угла — целая толпа, с оружием, кричат, бегут изо всей мочи. Прямо на меня бегут, словно из сумасшедшего дома вырвались. Никогда с тобой такого не бывало, солдат?

— Не лги, это мятежники бежали, и ты с ними.

— Я не лгу. Они бежали прямо на меня. И потом, если веришь, что так было, это все равно что на самом деле так было, даже больше. Вот я тебе и говорю: они мчались прямо на меня, и я бросился бежать. Они неслись будто камни, а не люди, понимаешь? На меня не смотрели, имени моего не кричали, но я понял: если догонят — конец, затопчут. И тут увидал раскрытое окно и влетел тоже как камень. Попал на ложе, перекувырнулся, оказался в углу. Тот, что спал на ложе, проснулся, закричал в испуге.

Ты, наверное, знаешь: кто в темноте какое-то время побудет, хорошо видит, а кто только проснулся, не видит ничего. И вот я стою в своем углу и смотрю: с другого ложа вскочила тень, две тени сцепились, дерутся яростно. Тут я догадался: оба думают, что дерутся со мной. Они упали на пол, одна на другую. Тот, что был внизу, крикнул один только раз и замолк. И я понял: тот, что снизу, убит вместо меня. На крик сбежались люди, принесли светильники, видят: стою я, против меня — женщина, растрепанная, вся дрожит, а между нами лежит на полу человек, и нож косо торчит у него в груди.