Дождь - [16]

— Ну хорош я был вчера вечером.

Все вокруг выглядело умытым, свежим.

— Где твоя цирковая шляпа, Хосе Габино? Вот она, чернеет рядом.

Он вспомнил про синюю муху.

— Это все от синей мухи со мной приключилось.

Скосил глаза, поглядел на нос. Пятна нет. Нос красный и блестит. Хосе Габино набрал побольше воздуха в грудь, на миг задержал дыхание.

Взял стебель сахарного тростника. Достал из своего узелка бритву, очистил стебель от коры, жадно вонзил зубы в белую сочную мякоть. Сладкий сок наполнил пересохший рот. Хосе жевал долго. Потом поднялся, отряхнулся, надел шляпу, закинул на плечо палку с узлом и двинулся к дороге. Новое утро разлилось по бескрайним полям тростника, по рощам, по холмам.

По дороге катила телега, запряженная быками.

— Подвезешь, хозяин?

Батрак помог ему взобраться на телегу. Он уселся спиной к быкам, свесил ноги. Тень его тянулась за край телеги, ложилась на дорогу. Хосе сидел тихий, умиротворенный.

Потом спросил громко, стараясь перекричать стук колес:

— Это дорога на Ла-Кебраду, да?

В деревушке Ла-Кебрада сегодня, кажется, престольный праздник. Взлетают в небо ракеты. Звонят колокола. Жарят фритангу. На улицах полно народу.

— Нет, это на Ла-Консепсьон дорога.

Хосе промолчал. Вдали показалось ранчо. Изгородь загона. Куры. А людей не видно. Глаза Хосе Габино загорелись. Гибким движением соскользнул он с телеги, остановился посреди дороги…

Чесночное поле

В темном храме зажигал он свечи одну за другой и поставил все десять перед большой статуей Святой Девы, богато разукрашенной во исполнение чьих-то обетов. Желтое пламя осветило его. Чернокожий, молодой, коренастый. Встал на колени, зажав сложенную шляпу под мышкой, удивился, как громко скрипнули в тишине альпаргаты. Принялся молиться: монотонно, по-деревенски бубнил грубым голосом молитвы. При каждом слове в пламени свечей поблескивали его белоснежные ровные зубы.

Когда вышел из церкви, начинало темнеть. Он был доволен, что выполнил поручение матери. Три дня шел пешком и вот — исполнил обет. Там, на ранчо, мать его в приступе смертельной болезни умолила Святую Деву-целительницу спасти ей жизнь и поклялась, что сын пойдет в селение, поставит десять свечей и помолится ей. Через несколько дней мать поправилась, встала на ноги, и сын, захватив немного еды и денег, отправился исполнять обет.

Теперь остались в храме молитвы его Святой Деве, остались десять зажженных свечей; но не осталось денег на обратный путь.

Придется искать какую-нибудь работу на несколько дней, чтобы собрать сколько надо на дорогу.

Работу он нашел скоро. Завел в харчевне разговор с какими-то пеонами, они сказали: тут поле чесночное у одного с Канарских островов, к нему и сходи. На другой день на рассвете он начал работать.

Согнувшись над бороздой, размеренными движениями взмахивал он мотыгой, низко опущенная голова вздрагивала при каждом ударе. И при каждом ударе вырывался хриплый вздох из черной обнаженной груди. Влажно, сонно пахла взрытая земля, меж комьев он видел свои грязные, в ссадинах ноги. Иногда он останавливался, поднимал голову, тыльной стороной ладони отирал пот со лба и, опершись на мотыгу, глядел вдаль. Узкое поле между холмами, чередующиеся прямоугольники свежевскопанной земли и зеленых посевов, дальше лес закрывает горизонт, возле леса — еще один пеон; ближе, в тени огромного мангового дерева, перед хлевом, разлегся островитянин, хозяин поля, а рядом с хлевом — хозяйский дом, а там на низенькой галерее стоит дочка хозяина, мулатка в платье из яркого ситца в красных и синих цветах. Но ярче всего — глубокая зелень чесночного поля, разлив гладких высоких стеблей. Он снова согнулся над бороздой, принялся за работу. С каждым ударом — хриплый выдох, сотрясающий все тело. Пот каплями стекал со лба, падал на лежащую вдоль борозды безобразную его тень, похожую на силуэт зверя.

Внезапная свежесть прокатилась по телу, охолодила лоб. Ветер. Он снова выпрямился и снова взглянул на чесночное поле. Гладкие стебли чуть-чуть колебались. Он повернулся навстречу ветру, открыл рот, зажмурясь, стал ждать. И тотчас же накатил острый запах чеснока. Жгучий озноб пронизал тело. Он проглотил слюну, в горле пересохло. Глубоко, жадно вдыхал он терпкий теплый аромат. Приложил руки к груди, волосы под ладонями, казалось, вздыбились. Тогда он открыл глаза и опять взглянул на галерею хозяйского дома. Платье в цветах по-прежнему там. Он смотрел пристально, изо всех сил стараясь разглядеть мулатку. Запах чеснока проникал в поры, наполнял тело.

Он видел ее всю так, словно она стояла рядом. Говорил с ней; в запахе чеснока была она. Ее горячая кожа. «Ты меня сожжешь, мулатка». Черный узел ее волос, он хватает его, тянет назад, и она приоткрывает полные губы. «Я тебя съем, мулатка». И вот ее руки обнимают его, сжимают так крепко, что перехватывает дыхание. «Чесноком пахнет, мулатка». И они исчезают, растворяются в густом теплом мареве.

Запахло свежим потом. Все поле стало плотью, тугой, потной, покрытой зеленым пушком стеблей. Пахло темным углом, запертой дверью. Пахло пламенем свечи. Пахло землей. И вдруг — снова палящий зной. Ветер улегся.