Довольно - [2]

Я вижу цветы у своих ног, а также вижу другие. Те, что мы топтали, ступая в ногу. Они и в самом деле одинаковые.

Вопреки моим давнишним представлениям, он не был слепым. Скорее вялым. Однажды он остановился и, подыскивая слова, описал свое видение. Он закончил, сказав, что думает, что хуже не станет. В какой мере это являлось заблуждением, я сказать не могу. Сам я никогда вопросов не задавал. Когда я наклонился принять его сообщение, то уловил глазом голубую вспышку, вызвавшую, очевидно, покраснение глаз.

Иногда он останавливался, не проронив ни слова. То ли ему нечего уже было сказать, то ли он уже решил ничего не говорить. Я как обычно наклонялся, чтобы ему не приходилось повторяться, и мы застывали в таком положении. Сложившись пополам, соприкасаясь головами, молча, рука в руке. Тем временем мимо нас одна за другой стремительно пролетали минуты. Рано или поздно его нога сходила с цветов, и мы шли дальше. Возможно, лишь для того, чтобы через несколько шагов вновь застыть. Чтобы он смог наконец высказать то, что было у него на душе, или решить промолчать вновь.

На ум приходят и другие важные примеры. Срочное продолжительное сообщение, немедленное движение. То же самое с задержкой движения. Срочное непродолжительное сообщение — немедленное движение. То же самое с задержкой движения. Непродолжительное сообщение с задержкой — немедленное движение. То же самое с задержкой движения.

Тогда, именно тогда я жил, или не жил вовсе. По крайней мере лет 10. С того дня, когда тыльной стороной ладони левой руки он неторопливо провел по развалинам своего крестца и разразился предречением. Вплоть до моего изгнания. Я отчетливо вижу место, почти на самом гребне. Шаг-другой вперед, и я уже спускаюсь по противоположному склону. Оглянись я назад, его бы не увидел.

Он любил карабкаться, а значит и я тоже. Он требовал самых крутых склонов. Его остов разламывался на две равные доли. Благодаря тому, что нижняя часть укорачивалась из-за подогнутых колен. При уклоне один к одному его голова бороздила землю. Я не знаю, чем вызвана эта манера. Любовью к земле и многочисленными запахами и оттенками цветов. Или грубым императивом анатомического порядка. Он никогда не обсуждал это. Добраться до гребня и, увы, снова вниз.

Чтобы время от времени любоваться небом, он прибегнул к помощи крошечного круглого зеркальца. Подышав на него и отполировав о голень, он искал в нем созвездия. Есть! восклицал он, относя это к Лире или Лебедю. И часто прибавлял, что небо кажется все тем же. Тем не менее мы не были в горах. Временами я различал на горизонте воду, ее уровень казался выше нашего. Могло ли это быть дном какого-нибудь широкого испарившегося озера, или вода из него ушла под землю? Сам я никогда вопросов не задавал.

Факт остается фактом, мы часто взбирались на холмы высотой 300 футов. Неохотно поднимал я глаза и видел на горизонте ближайшую гору. Или вместо того, чтобы уйти прочь от той, с которой мы только что спустились, мы вновь поднимались на нее.

Я говорю о 10 последних годах, заключенных между двумя описанными событиями. Они заслоняют те, прежние, и, видимо, похожи на них как две былинки. К тем прежним годам стоит отнести мое образование. Так как я не помню, чтобы что-либо изучал в те годы, которые помню. Именно этими рассуждениями я себя успокаиваю, когда внезапно из меня вырываются знания.

Я поместил сцену своего изгнания почти на самый гребень горы. Но это произошло наоборот в равнине, совершенно спокойно. Если бы я оглянулся, то увидел бы его на том самом месте, где оставил. Какой-нибудь пустяк указал бы мне на ошибку, если тут была ошибка. В те годы, что прошли, я не исключал возможности встретить его снова. Там, где я его оставил, или где-то еще. Или услышать, как он зовет меня. При этом я говорил себе: он был при последнем издыхании. Но я особенно на это не рассчитывал. Так как сам едва отрывал глаза от цветов. А его голос иссяк. И словно этого было недостаточно, я все твердил себе: он был на последнем издыхании. Поэтому я не замедлил прекратить думать об этом.

Я не знаю какая теперь погода. Но в моей жизни она всегда была мягкой. Словно земля решила отдохнуть в весне. Я говорю о нашем полушарии. Нас постигли внезапные непоборимые потоки. Небо даже почти не темнело. Я не чувствовал безветрия, если он не говорил о нем. О ветре, которого не было. О бурях, которые он пережил. Справедливости ради стоит сказать, что уносить было нечего. Даже цветы были без стеблей и цвели прямо на земле как лилии. Такими не украсишь петлицы.

Мы не вели счета дням. Если я говорю о 10 годах, то только благодаря нашему педометру. Общее количество миль разделить на среднее число миль в день. Как много дней. Разделить. Такая-то цифра до «вечера крестца». Такая-то накануне моей опалы. Средние данные за день всегда самые свежие. Вычесть. Разделить.

Ночь. Такая же долгая как и день в это бесконечное равноденствие. Она приходит, и мы трогаемся. Мы уходим до рассвета.

Состояние покоя. Сложившись втрое, вклинившись друг в друга. Второй прямой угол в коленях. Я с внутренней стороны. Как только он выказывал желание, мы переворачивались словно один человек. Ночью я чувствовал, как он прижимался ко мне всем своим изломанным ростом. Главное было лежать а не спать. Так как он и так спал на ходу. Верхней рукой он держал и трогал меня где хотел. До определенного момента. Другую он вплетал в мои волосы. Он бормотал те вещи, которых для него уже не существовало, а для меня еще. В стеблях наверху ветер. Тень и покой лесов.