Доверенное лицо - [19]

— На этот раз к вам никто не войдет, — сказала она. — Ни одна душа.

Он слышал, как она расхаживает по коридору, словно часовой, и мерно шлепает мокрой тряпкой — шлеп, шлеп, шлеп, должно быть, притворяется, будто убирает.

Он опять лег, не раздеваясь. На этот раз не нужно было давать команду подсознанию разбудить его. Он никогда не спал больше шести часов кряду — это был самый длинный интервал между двумя воздушными налетами. Но сейчас он вообще не мог уснуть. Еще ни разу с тех пор, как он выехал на задание, он не расставался со своими документами. Они пересекли с ним Европу, были при нем в парижском экспрессе и на пароходе из Кале в Дувр. Даже когда его били, они лежали здесь, в ботинке, в полной безопасности. Без них ему было не по себе. Документы придавали ему вес, авторитет, без бумаг он никто, просто нежелательный иностранец, лежащий на обшарпанной кровати в сомнительном отельчике. А что, если девчонка начнет похваляться оказанным ей доверием? Нет, ей он доверял больше, чем кому-либо другому на свете. А вдруг она растяпа, и, переодеваясь, оставит по забывчивости его документы в старых чулках?.. Вот уж Л., — подумал он невесело, — так никогда бы не поступил. По существу, в чулке полунищей служанки лежало будущее его родины или того, что от нее осталось. Бумаги стоили самое меньшее две тысячи фунтов стерлингов, это уже доказано, только кивни — и они выложат деньги на бочку. Они предложили бы и куда больше, согласись он подождать и получать частями… Он почувствовал себя обессиленным, как Самсон[10] с остриженными волосами. Он уже было поднялся с кровати, чтобы вернуть Эльзу. Но тогда куда девать документы? Где их спрячешь в этой маленькой голой комнатушке? Да к тому же есть своя логика в том, что будущее бедняков зависит от них же, бедняков.

Медленно тянулись часы. Казалось, во всей гостинице наступил мертвый час. В коридоре — ни шороха. Понятно, не могла же она там до бесконечности орудовать своими швабрами и тряпками. Жаль, что у меня нет пистолета, — подумал он. — Я бы не чувствовал себя таким бессильным. Но провезти в Англию оружие было немыслимо, слишком велик риск попасться на таможне. Наверно, и здесь где-то из-под полы можно приобрести пистолет, но где, у кого? Он вдруг почувствовал, что его слегка знобит от страха. Их время истекало — они наверняка нанесут ему удар и притом скоро. Если они начали с избиения, то следующая атака будет пострашнее. Ему стало не по себе, он почувствовал себя всеми брошенным, от сознания полного одиночества перед лицом опасности им овладел ужас. Дома в трудные минуты с ним рядом почти всегда был весь город. И снова в памяти всплыла тюрьма и охранник, идущий к нему по заасфальтированному двору. Тогда он тоже был один. В древние времена сражаться было веселее. В битве при Ронсевале[11] у Роланда были соратники — Оливье и Турпин[12], на помощь ему спешила вся кавалерия Европы. Людей объединяла общая вера. Против мавров даже еретики объединились с христианами. У них могли быть разногласия по поводу святой Троицы, но в главном деле они были едины и тверды, как скала. А сегодня — такое множество толкований материалистической политэкономии, так много комбинаций начальных букв в сокращенных названиях партий…

С улицы, сквозь плотный холодный воздух донеслись выкрики старьевщика и обойщика кресел, предлагавших свои услуги. Он говорил себе, что война убивает чувства — нет, неправда. Какая мука слышать эти голоса… Он, как мальчишка, зарылся с головой в подушку. Отчетливо, словно наяву, вспомнилось время перед свадьбой. Тогда они вдвоем прислушивались к этим крикам с улицы. Сейчас он чувствовал себя обманутым, преданным, осмеянным. Словно он, ради минутной похоти, испортил жизнь и себе, и ей. Жизнь — сплошное надувательство… Как часто они любили повторять, что не переживут друг друга и на неделю, но вот он не умер, вышел живым из тюрьмы, не погребен под развалинами дома, хотя бомба пробила все четыре этажа. Погибла кошка, а он остался жив. И Л. воображает, что его можно заманить в ловушку, подсунув ему смазливую девицу? Неужто душевные муки и отчаяние — это все, что припас для него Лондон, мирный иностранный город?

За окном сгустились сумерки. На улице зажглись огни, и, казалось, оконное стекло покрылось изморозью. Он лежал на спине с открытыми глазами. Эх, быть бы сейчас дома… Он встал, побрился. Пора выходить. Он застегнул пальто доверху и вышел в промозглую тьму. Ветер дул со стороны Сити, неся с собой холод каменных стен, больших контор и банков. Он напоминал о длинных коридорах, стеклянных дверях и нудных канцелярских буднях. Такой ветер мог выдуть из человека душу. Он пошел по Гилфорд-стрит. Поток клерков, возвращающихся с работы, уже иссяк, час театралов еще не настал. В маленьких отельчиках накрывали столы к обеду. Из окон дешевых номеров смотрели на улицу восточные физиономии, полные ностальгической печали.

Свернув в переулок, Д. услышал позади вкрадчивый, тихий, интеллигентный голос: — Прошу прощения, сэр. Извините, пожалуйста. — Он остановился. Весьма странно одетый тип — продавленный котелок и длинное черное пальто, с которого спороли воротник, — поклонился ему с чрезмерной галантностью. Седая щетина на подбородке, мешки под налитыми кровью глазами, протянутая, словно для поцелуя, тощая сморщенная ладонь. В извинениях старика слышались интонации, оставшиеся, должно быть, от его университетского, а может быть, актерского прошлого.