Чайки парили над Дувром[1]. Они выплывали, как хлопья тумана, и разворачивались к невидимому городу. К их крикам присоединилась пароходная сирена, другие пароходы откликнулись, и вот уже заголосили все суда на рейде. Чью смерть они оплакивали? Пароход шел на малой скорости сквозь горечь осеннего вечера. Он напоминал Д. катафалк, который шофер медленно и бережно ведет к «саду вечного покоя», стараясь не растрясти гроб, как будто покойник стал бы возражать против пары-другой толчков; а над гробом пронзительно завывают истеричные плакальщицы.
Бар для пассажиров третьего класса был битком набит — команда регбистов возвращалась домой, парни в полосатых галстуках затеяли шумную возню у стойки. Д. не мог разобрать, что они кричат, — возможно, это был спортивный жаргон или какой-то местный диалект. Потребуется немного времени, чтобы английский полностью восстановился в памяти. Когда-то он владел им свободно, теперь помнил больше книжный язык, чем живую речь. Человек средних лет, с густыми усами и шрамом на подбородке, с нахмуренным лбом, придававшим лицу выражение глубокой озабоченности, он старался держаться подальше от людей. Но в баре было слишком тесно: чей-то локоть угодил ему в ребро, кто-то дыхнул в лицо пивом. Эти люди изумляли его. Глядя на их окутанную табачным дымом дружную компанию, никто бы не сказал, что идет война. А война шла, и не только в стране, откуда он прибыл, но и здесь, в полумиле от дуврского мола. Он нес войну с собой. Где был Д., там шла война. И он не мог понять, как люди этого не замечают.
— Пасуй сюда, сюда пасуй! — заорал бармену один игрок, но кто-то перехватил его кружку с пивом и крикнул: — Офсайд!
— Вбрасывание! — завопила вся ватага.
— Позвольте, позвольте, — сказал Д., выбираясь из бара.
Он поднял воротник макинтоша и вышел на холодную туманную палубу. Чайки, скорбно крича, неслись над его головой к Дувру. Опустив голову, он принялся расхаживать взад-вперед вдоль поручней, чтобы не замерзнуть. Под ногами он видел не палубу, а поле битвы — зигзаги фронтов, пунктир окопов, клинья прорывов и трупы, трупы… Бомбардировщики, казалось, вылетали из переносицы Д., горы сотрясались от взрывов артиллерийских снарядов. Он не чувствовал себя в безопасности, прогуливаясь по палубе английского парохода, так буднично скользившего к Дувру. Постоянное ощущение опасности стало частью его бытия. Опасность не сбросишь, как пальто, страх въедается в кожу. С ним и умираешь, только тлен освобождает от страха. Доверять можно лишь себе. У одного его друга нашли под рубашкой церковную медаль. Другой, как выяснилось, состоял в организации не с нашей комбинацией букв в аббревиатуре названия.
Он ходил туда и обратно по холодной открытой палубе третьего класса, до кормы и назад — до деревянных воротец с табличкой: «Только для пассажиров первого класса». Когда-то напоминание о классовых различиях выглядело оскорбительным, теперь, когда появилось столько подклассов и прослоек, само деление уже потеряло всякий смысл. Он взглянул на палубу первого класса — там, на холодном ветру, стоял, как и он, в одиночестве, пассажир с поднятым воротником. Держась за поручни, он смотрел в сторону Дувра.
Д. зашагал обратно к корме. И снова, в такт его походке, один за другим взлетали бомбардировщики. Никому, кроме себя, нельзя верить, а порой и не знаешь, можно ли доверять самому себе. Шефы тебе не верили, как и тому твоему другу с церковной медалью. Тогда они оказались правы, а кто может гарантировать, что они не ошибаются в тебе? Ты сам? Но ты сторона заинтересованная, а идеология — дело сложное, ересь заползает в душу незаметно… Он допускал, что за ним и сейчас следят, — что ж, их тоже можно понять, в конце концов есть кое-какие аспекты экономического материализма, с которыми он, если покопаться в душе, не согласен. Ну, а за соглядатаем тоже приглядывают? Он представил себе бесконечную цепочку недоверия и на миг ему стало страшно. Во внутреннем кармане, который оттопыривался на груди, лежали его так называемые удостоверения, но удостоверять в наше время не значит доверять.
Он медленно пошел назад, словно невидимая цепь не пустила его дальше. Сквозь туман донесся молодой женский голос, резкий и отчетливый: «А я хочу еще одну! Я все равно выпью еще одну!» Раздался звон — там били рюмки. Кто-то плакал за спасательной шлюпкой — как странно все нынче в этом мире… Он осторожно обогнул корму и увидел ребенка, забившегося в угол. Д. остановился. Он не понимал, что происходит, — словно перед ним лежала неразборчивая рукопись, не поддающаяся расшифровке. Интересно, мелькнула мысль, сумеет ли он когда-нибудь снова понимать чужие чувства? Он обратился к ребенку положенным в таких случаях участливым тоном:
— Что случилось?
— Головой ударился.
— Ты здесь один?
— Папа меня сюда поставил.
— За то, что ты ударился головой?
— Он сказал, не надо было шалить.
Ребенок перестал плакать, он закашлялся — туман попал ему в горло. Темные глазенки глядели из укрытия между лодкой и фальшбортом, прося о заступничестве. Д. повернулся и снова зашагал. Он подумал, что заговаривать с ребенком не следовало — за ним наверняка наблюдали отец или мать. Он подошел к табличке «Только для пассажиров первого класса» и заглянул поверх воротец. Тот, другой, приближался сквозь туман, — его цепь была длиннее. Д. увидел сперва тщательно отутюженные брюки, затем меховой воротник и, наконец, лицо. Они вглядывались друг в друга поверх барьера. От удивления оба не знали, что сказать. Кроме того, они никогда друг с другом не разговаривали. Названия их партий начинались с разных букв — их разделяли и эти буквы и великое множество смертей. Давным-давно они встретились на вернисаже, однажды на вокзале и еще как-то раз в аэропорту. Д. не мог даже вспомнить его имени.
