Дотянуться до моря - [58]

Наступившее таки окончание института ознаменовалось для нашего оболтуса немаловажным событием. С получением диплома переставала действовать ВУЗовская «отмаза» от призыва, и пришла ему пора определяться в своих отношениях со структурой, которую многие послужившие (в том числе и я) со мешанным чувством любви, грусти, иронии и глубокого облегчения называют «армейкой». Главный нюанс был в том, что при выборе после школы учебного заведения я (ну, и Марина, соответственно) настоятельно предлагал Кириллу, не меняя давно и нелегко согласованной всеми сторонами перспективной профессии «юрист», поступать в ВУЗ с военной кафедрой, что означало получение, кроме диплома, еще и звания лейтенанта запаса. Даже если бы сразу (или не сразу) после окончания учебы ребенка загребли бы делать «ать-два», то служба офицером и солдатом в нашей армии сильно отличаются друг от друга. Очень сильно. Радикально. Как небо от земли. Как просто сон от страшного сна. Но выбор заведений с юрфаком и военной кафедрой был, прямо скажем, невелик, точнее, такой ВУЗ был всего один. Но, лично побывав на «днях открытых дверей» во всех заведениях — кандидатах на высокую роль его обучать, наш отпрыск по отношению к тому, что с военной кафедрой, занял позицию кошака, которого пытаются извлечь из рукава тулупа, откуда, вцепившись всеми когтями, он, гад, извлекаем быть не хочет. Сколько ни пытался я вдолбить в его башку, что пройдет пять лет, и после студенческой вольницы придется идти служить туда, где небо покажется ему с овчинку, и он будет сам себя проклинать за сегодняшний идиотский деструктив, все было без толку. Вьюнош, получивший аттестат и ощутивший себя оперившимся настолько, чтобы впервые всерьез и открыто перечить отцу, мотал головой, как заупрямившийся ишак в «Кавказской пленнице», мычал, что коллектив в этом вузе его не устраивает (на его ломающемся басе это звучало так: «Да там одни лохи да ботаны, и приличной чувы — ни одной!), и что «четкие пацаны» службы в армии не боятся. Я слушал несомую им хрень и чувствовал, что происходит нечто непоправимое, как развал СССР в 1991-м, но с чем, как тогда, поделать ничего нельзя. Вдобавок снова неожиданно деструктивщика поддержала мамаша, утащившая меня за рукав с места дискуссии и начавшая шипеть в ухо, что, дескать, у ребенка стресс, пусть идет, куда хочет, а то вообще не пойдет, сопьется, сгинет и виноваты во всем этом будем мы с ней, то есть я. Я посмотрел на жену изумленным взглядом Иванушки, на глазах которого лягушка превращается в Василису (в моем случае, наоборот) и совершенно серьезно спросил: с «этим» все понятно, он считает, что пять лет — это вечность, и что задумываться над столь отдаленными во времени перспективами просто глупо. Но она-то как себе представляет разруливание ситуации с призывом в армию по окончании учебы в ВУЗе? На что Марина, потупив взгляд, ответила, что сейчас она не знает, но, наверное, мы ведь что-то придумаем? «Например?» — спросил я. «Например, выхлопочем сыну белый билет», — ответила Марина. Я еще раз присмотрелся к Василисо-лягушачим превращениям, крякнул и сказал, что я, конечно, не буду из себя строить «святее папы римского» и кричать, что мне впадлу отмазывать здорового молодчика от исполнить им его гражданского долга, но неплохо бы знать, какой-таки диагноз ляжет в основу лепежа ему отмазы по линии больнички? Марина снова сказала, что сейчас она этого не знает, подчеркнув интонацией слово «сейчас». Я прошелся по поводу того, что всерьез рассчитывать на то, что за пять лет у отпрыска появится уж если не шизофрения (стопроцентно «негоден»), так хотя бы плоскостопие («негоден в мирное время») — слава Богу, глупо (Кирилл родился и вырос мальчиком вполне здоровым), и что Маринин план медицинского спасения сына от армии — это утопия. Марина вздохнула и сказала: «Ну, значит, пойдет служить». Я спросил, не лучше ли сейчас настоять, но она замотала головой. Я закрыл газа, немыслимым усилием воли подавил в себе желание вспылить наподобие унесшего домик Элли канзасского урагана и, дав пару выход во фразе: «Мудаки обои!», покинул это заседание комиссии по убожеству. Кирилл поступил, куда хотел, и был этим обстоятельством невыразимо счастлив.

Тема как-то сама собой вернулась только в начале пятого курса, когда в разговоре о перспективах трудоустройства сына после окончания учебы тот радостно проинформировал, что какая-то там адвокатская контора («Рогов и Копытов»? — съязвил я; не читавший «Золотого теленка» ребенок серьезно ответил, что не помнит, но уточнит) якобы готова забронировать для него место в случае, если молодой юрист сможет выйти на работу не позже первого июня. «Какого года?» — поинтересовался я. «Следующего, естественно, — с ироничной улыбкой снисходительно отразил батину шутку без пяти минут молодой специалист. — Первое июня этого года некоторое время назад прошло». В искреннем недоумении я поинтересовался, куда присутствующий здесь специалист по течению времени дел год своей армейской службы? Вопрос «К-какой службы?» Кирилл вслух не задал, но он явно читался в его недоуменном взгляде. Суть последовавшего короткого, но экспрессивного диалога можно выразить словами: «А я думал, что вы с мамой…», а отчаяние, поселившееся в глазах студента-выпускника после того, как он выяснил, что «мы с мамой» его надежд не оправдали, было вполне сравнимо с аналогичным чувством Кисы Воробьянинова, вопиющего над пустым нутром последнего гамбсовского стула. «Мы с мамой что? — взорвался я. — Мы с мамой пять лет назад говорили тебе: иди в институт с кафедрой! (маму, тогда занявшую в этом вопросе соглашательскую позицию, я сейчас брал в союзники для создания среди мальца иллюзии нерушимого родительского единства в вопросах его воспитания, единства, которого, к сожалению, не было). Ты что говорил? Что четкие пацаны армии не боятся? Так вот поди-тко, послужи!» Ответом на мое предложение было недоумение, — такое я прежде видел только один раз, в глазах парижского официанта из пафосного Le Diane, наблюдавшего, как посетитель за соседним столиком (тоже из России) разбирался с эскарго с помощью щипцов для лобстера — кстати, не без успеха. «Па, служить — это жесть!» — со слезами в голосе проревел наш отпрыск, у которого представление о предмете за последнюю пятилетку радикально изменились. Вбивая осиновый кол в грудь умирающей коалиции, в голос зарыдала Марина. Не имея никаких сил противостоять столь неожиданно открывшемуся против меня второму фронту (в который раз!), я про себя покрыл остальных участников собрания пятистопным ямбоматом, и ушел, в душе, разумеется, уже сдавшись. Пришлось задействовать все имеющиеся связи в военно-медицинской области человеческой деятельности, что привело к обнаружению у призывника Кирилла Костренева серьезного заболевания. В очередной раз сработало даже уже не обсуждающееся нами с Мариной засранцево везение — три года назад в институте проводили какой-то разовый, акционный медосмотр, в который оказалось вовлечено, процентов двадцать студентов, в числе которых каким-то непостижимым образом выловили и Кирилла. На осмотр он попал (сам признавался!) с похмелья, после часа стрит-баскетбола и трех чашек эспрессо, чтобы «отбить запах». Все это привело к тому, что на медосмотре у него было зафиксировано давление 160 на 115, а молодая врачиха хотела чуть не сразу отправить студента «по скорой». Студент категорически воспротивился, сошлись на том, что он посидит в коридоре полчасика, подышит, после чего давление ему измерят вновь. Не будь дурак, Кирилл из коридорчика слинял, о нем в результате благополучно забыли, но запись-то в амбулаторной карте осталась! На ее счастливом основании, наглотавшись задираюшего АД под потолок гептамила, отпрыск прошел несколько суб-медкомиссий, обзаведшись в результате диагнозом «гипертония», поставленным при том три года назад — не подкопаешься! Результатом стал военный билет со штампом «Не годен в мирное время». Вся эта душе- и телоспасательная эскапада заставила наш семейный бюджет оскудеть на десять тысяч евро. Ребенок прочувственно басил: «Спасибо, па, спасибо, ма!», неуклюже лез обниматься и поспешил удрать с церемонии вручения премии «Отмаза» навстречу новым приключениям.