Дотянуться до моря - [56]

До институтских экзаменов было еще полтора месяца. И поскольку давно решили, что в топовые вузы шансов пробиться нет, и поступать ребенок будет абы куда, лишь бы диплом и отсрочка от армии, я предложил абитуриенту на месячишко снова отправиться на стройку с целью хотя бы частично минимизировать ущерб семейному бюджету от джигитовки на чужом механизированном коне. Что самое интересное, Кирилл был не против, но тут легла поперек порога Марина. Я был обвинен в черствости, нечуткости и еще в восемнадцати страшных грехах, обозван «губителем молодой поросли» и «отцом-садистом». Я смотрел на нее широко открытыми глазами, и видел самку, которая защищает своего детеныша, защищает бездумно, безмысленно, ото всего на свете, от кого угодно, надо — и от собственного отца тоже. Я, конечно, понимал Марину и — не понимал. И — это был первый раз, когда в каком-то споре, конфликте жена заняла не мою сторону. И то, что этой стороной был мой собственный сын, горечи мне по этому поводу не убавляло. Я вздохнул, сказал: «Делайте, как знаете», и уехал на работу. В результате Кирилл, делая вид, что готовится к экзаменам, проболтался весь июль в Москве, изводя мать и через нее — меня то поздними и не очень трезвыми приходами домой, то внезапной депрессией на почве очередной любовной драмы. В результате за лето мы переругались все, и после того, как все благополучно завершилось зачислением на первый курс юрфака одного заштатного вуза, в который превратился знаменитый в прошлом «пед» имени Крупской, я был счастлив матерниному предложению отправить ребенка «развеяться» на Кипр.

Целых две недели в доме и у меня в душе царило спокойствие, но после начала институтской учебы стало ясно, что графики жизни и, соответственно, посещения дома у разных поколений настолько разные, что совмещать их практически невозможно. И когда в один прекрасный осенний вечер Кирилл приперся домой заполночь, не совсем трезвый, да еще и с девушкой в еще более приподнятом состоянии, и с порога начал недвусмысленно прощупывать почву насчет оставить подружку ночевать, я понял, что чаша моего терпения грозит превратиться в чашу скорби. Молодежь с советом найти какую-нибудь теплую бойлерную была выставлена на лестницу, но на шумных разборках с Мариной, случившихся после, оба согласились, что ребенка пора отселять, для чего было решено снять ему квартиру в шаговой доступности. И уже через неделю сын со стереосистемой и двумя чемоданами шмоток переехал от нас в симпатичную однушку — студию на Больших Каменщиках в крайнем доме возле Новоспасского монастыря. Через некоторое время многочисленные матримониальные опыты сына воплотились в тонкое и изящное существо по имени Лиза, которое поселилось в квартире вместе с Кириллом. Мы ничуть не возражали, во-первых, потому, что Марина общением с существом осталась весьма удовлетворена (симпатичная, умненькая, москвичка, из нормальной семьи, тоже студентка, держалась с достоинством, но очень почтительно и, кажется, от Кирюхи без ума). И, во-вторых, потому что жизнь Кирилла при Лизе быстро вошла в нормальную колею — домашние завтраки и ужины, если встречи с друзьями или клубы всякие, то вдвоем: семейная жизнь, по сути. Правда, на последовавшие вслед за развитием этой ситуации Маринины вопросы о возможном узаконивании отношений оба крутили головой: «Не, мы ж понимаем, надо учебу закончить, на ноги встать, а женилки-родилки — это успеется, это потом. Нам и так хорошо». Такой здравый подход обоих (в первую голову — нашего сына, конечно) к этой деликатной проблеме вселял надежду, что Кирилл повзрослел-таки, поумнел, и самый сложный период его воспитания и наших с ним отношений — позади. Я ошибался.

С воцарением в квартире на Каменщиках Лизы и к нам с Мариной в отношения вернулись мир и согласие, но, видимо, безоблачное родительское небо над головой — не наш с ней удел. Через год как гром грянуло, что Кирилл «покуривает», проще говоря, употребляет наркотики. И субтильная Лиза — тоже. Настоявшая на том, чтобы у нас были запасной ключи от квартиры на Каменщиках, Марина в ходе рядовой проверки на предмет даты назначения генеральной уборки (по такому поводу в квартиру молодежи призывалась профессиональная клининговая служба) нашла пакетик с чем-то коричневато-серым, оказавшимся классическим узбекским гашишем. Немедленно призванные на разборки дети с полчаса отнекивались, но потом под тяжестью неопровержимых улик сдались. Выяснилось, что если не застрельщиком, то по крайней мере звеном, без которого не срослась бы вся цепочка, была Лиза. Это в ее кругу друзей, куда, естественно, органическим образом попал и Кирилл, было принято усугублять алкогольные возлияния «попыхиванием». Причем компания была по всем понятиям более чем нормальная, не шваль подзаборная, все студенты, из приличных семей. Марина даже кое-кого там знала и в ужасе от людей не была. Пока жена, носясь по комнате вокруг угрюмой парочки, то кудахтала наседкой, то вопила сиреной гражданской обороны, я сидел молча, пытаясь проэкстраполировать, куда дальше заведет нашего сына его ухабистая дорога. При этом физически я все больше ощущая нехорошее тупое покалывание под нижней челюстью, а морально — непреодолимое желание разбить об его голову большую китайскую вазу, стоящую с какой-то икебаной в углу комнаты. Особого вреда здоровью Кирилла это бы не причинило, ваза была очень тонкая и хрупкая, но факт уничтожения об его башку нескольких тысяч долларов мог произвести впечатление, думаю, более глубокое, чем матернины вопли, давно воспринимавшиеся сыном не более как фон. Помешала Марина, заметившая мой кровожадный взгляд, и убравшая изделие из пределов досягаемости. Пришлось ограничиться инструментами вербального общения, но тут уж я эпитеты не сильно фильтровал. Такое от меня слышала первый раз в жизни не только Лиза, но и все остальные. По силе внушения я старался превзойти не только себя самого, но и все лучшие образчики человеческой мысли, выраженной в перченых выражениях, которые я слышал в своей жизни, а слышал я немало. Зрители в зале сидели на своих стульях, как пригвожденные, а Марина так и застыла в углу на месте вазы, прикрыв открывшийся самопроизвольно рот ладонью и с ужасом в глазах. Но цель стоила не только слов, но и репутации высококультурного человека, каковая, надеюсь, была у меня до этого сеанса авторской декламации. Подростки не только осознали всю глубину своего погружения в дерьмо, не только поклялись всеми известными им страхами, что «больше не будут», но и согласились не только на обоюдное тестирование на все виды наркоты прямо завтра, но и на ежемесячный контроль, против чего под маминым шелковым прессом они вежливо, но твердо возражали. Но результат не дается даром. Когда, снабженные отцовским напутствием: «Ну, все, пшли вон отсюда!», молодые люди, не чуя пяток, буквально испарились из квартиры, моя подчелюстная боль, вместо того, чтобы тоже уйти, резко усилилась, одним концом перебравшись куда-то в район левого бицепса, а другим разойдясь жгучей лужицей повыше солнечного сплетения. Как потом говорила Марина, я не побелел даже, а посерел весь, губы мои стали цвета винограда сорта Кара-кишмиш. Я же помню, что в голове у меня малиновой косточкой в зубе в этот момент застряли слова из дурацкого старого анекдота: «Так вот ты какой, северный олень!» Хорошо, что у запасливой жены вместе со всеми медикаментами нашлась трубочка нитроглицерина, и получив на свой встревоженный вопрос: «Сердце?» мой исчерпывающий ответ: «Да хрен его знает!», она запихала мне в рот сразу четыре крохотных таблеточки. Потом выяснилось, что такая доза даже коня не оставила бы безучастным, но как бы то ни было, боль в груди быстро ушла, сменившись, правда, жуткой болью головной. Марина, изойдя стонами, что от головы-то у нее ничего и нет, вызвала скорую. Приехавшая строгая сухая врачица в очках облепила меня мокрыми и холодными, как щупальца кальмара, присосками, аппаратиком вроде того, через который в ресторанах принимают оплату по кредиткам, сняла кардиограмму, с сожалением пробормотала: «Так, инфаркта, кажется, нет», и засобиралась к выходу. Но Марина, вцепившись в подол ее халата хваткой июньского клеща, врачицу остановила, сказав, что оставшиеся шестнадцать тысяч сто тридцать два вызова, по поводу которых та сильно сетовала, ей, Марине, до лампочки, и что эскулапша не покинет квартиры, пока не расскажет в подробностях, что со мной было и что надо делать, чтобы этого больше не было. Врачица сняла очки и заявила, что это противодействие исполнению, и что она вызовет милицию. «Чай или кофе?» — спросила Марина. Та подумала и в свою очередь спросила: «А водка есть?» «Коньяк», — ответила Марина. Врачица снова подумала, надела очки и села за стол. В результате был чай с вареньем, кофе с конфетами, и все это — с коньяком. Врачица (выяснилось, что зовут ее Валентина Кузьминична, но лучше просто Валя) раскраснелась, и строго глядя на нас поверх запотевших очков, толкнула целую медицинскую лекцию, Марина даже что-то конспектировала. Лежа тут же на диване, я узнал много нового и интересного о здоровье мужчины после сорока лет. И, в частности, что у меня был банальный приступ стенокардии (за характерную боль за грудиной в старину именовавшейся «грудной жабой») — штука в моем возрасте, в общем, обычная. А еще, что хуже — что у меня, похоже, мерцательная аритмия. И особенно плохо то, что как давно я «мерцаю», установить невозможно. Правда — хорошо, что эти самые мерцания я практически не чувствую. Точнее с тем оборудованием, которое сейчас есть в ее распоряжении, Валя ничего сказать не может, кроме того, что если б не Марина с ломовой дозой нитроглицерина, сейчас могли бы выпивать ровно по противоположному поводу. И что надо меня срочно обследовать, лучше в Германии или Израиле, а если у нас, то на Рублевке — или у Чазова в центре, или у Бокерии в Бакулевском. В последнем у Вали как раз был, по ее выражению, «крепкий крюк». Как нет времени? Дураки обои! Аритмия чревата образованием тромбов непосредственно в сердце, а оторвавшийся тромб стремителен, как выпад гадюки, и гораздо более, чем ее яд, летален. Таблеточки? Блин, образованные, вроде люди! Ну как я могу назначить таблеточки без обследования! Ежели снова прижмет? Нитроглицерин, но надо понимать, что это лекарство не от болезни, а от ее симптомов. Его так первый тряхнуло? Уверяю, не последний. Следующий раз тряхнет — пусть таки обследуется, если жив останется. Да уж, юмор у нас, у врачей, специфический. Чтобы тромб не образовывался? Ну, есть лекарства, то же варфарин, например, разжижает кровь, но с этим надо осторожно, а то запросто переборщить можно. Я слушал вполуха, наслаждаясь проходящей головой и мало-помалу погружаясь в дрему, четко запомнив одно: если прижмет — нитроглицерин, а чтоб не прижало, нужно разжижать кровь. А Марина с Валей, растворив в чайке-кофейке ноль-семь Курвуазье на двоих, на прощанье что-то тихо пели в прихожей, громко целовались и расстались не-разлей-вода подругами.