Дотянуться до моря - [41]

Но наемным продавцом у Никсона я пробыл недолго. Сначала я «подтащил» на производство работавшего в войсковой слесарке армейского товарища, потом еще одного — на продажи. С моей же подачи мы первые в Москве стали делать не плоские, а объемные, «дутые» браслеты, пользовавшиеся ошеломительным спросом. Никсон оказался достаточно практичным, чтобы сообразить, что мой вклад достоин доли, и достаточно честным, чтобы эту долю мне предложить. Мы стали компаньонами, причем любящий бухнуть Никсон по принципу «от греха» назначил казначеем меня. Казну нашу я в тайне от родителей хранил у нас дома в Строгино в большой коробке из-под маминых сапог.

Это было фантастическое время. Денег было столько, что я просто не представлял, куда их тратить. Штаны Guess и «шузы» Dexter (никто, даже продавцы, не знали тогда, что это обувь для боулинга) стоили совершенно бешеных денег, но мой кошелек этих трат просто не замечал. Пиво мы пили только Хайнекен (20 рэ банка, средней зарплаты по стране хватило бы банок на шесть), курили только аристократический JPS — Marlboro было лицензионное, и поэтому не канало. Машина на рынке в Южном порту с переплатой в три раза против госцены стоила меньше моего месячного дохода. Всегда мечтавший не то что даже иметь машину, а просто ездить за рулем, я купил себе относительно скромную «шестерку» заодно с правами, благо рулить я научился еще в армии, на «растворном» ЗиЛке. Родители, особенно отец, моих занятий и заработков (хотя об истинных их размерах они даже не догадывались) не одобряли, но вышедший к лету 1989-го закон «О кооперации в СССР» на мой счет их успокоил, одновременно сильно встревожив насчет пути, по которому движется страна. Дома у нас проходили жаркие и, как сейчас говорят, неполиткорректные дискуссии по этому вопросу, и победителей в них не было.

Мы оформили наше дело в кооператив, принадлежащий нам с Никсоном напополам. Когда браслеты стали отходить, мы переключились на джинсы Пирамида, открыли цешок по вязанию всяких свитеров и пуловеров, и пару сигаретно-пивных ларьков у метро «Профсоюзная». Вернее, говорить «мы» было бы уже неверно. Никсон оказался патологически нерезистентен к алкоголю и забухал так глубоко, что вытащить его с этой глубины оказалось невозможно. Последний, наверное, короткий период, когда он несколько дней пребывал в более-менее адекватном состоянии, я посвятил тому, что выкупил у Никсона его долю и оформил это юридически. Огромную для конца 88-го сумму почти в пятьсот тысяч рублей (на двоих с Никсоном мы были тогда, пожалуй, что миллионерами, даром, что о нас никто не знал, в отличие от Артема Тарасова, например) я передал отцу Никсона, потому что самому тому уже нельзя было доверить и червонца. Он бухал неделями, все, что не пропивал, спуская у наперсточников на Череме. «Выплыть» Никсон так и не смог. Я слышал, что он спустил родительскую квартиру, чего его предки пережить не смогли и один за другим ушли в мир иной. Последний раз я встретил Никсона году в 99-м на Каланчевской площади — пока я стоял на светофоре, ожидая стрелку, к моему приоткрытому окну подхромал жутко воняющий бомж со странно знакомым утиным носом, обезображенным глубокой свежей царапиной. Сердце у меня екнуло. «Никсон?» — неуверенно позвал я. На мгновение мутный взгляд бомжа прояснился, но тут же снова потух. «Ну, Никсон, и чё? — прохрипел он. — Дай закурить!» Говорить было не о чем, он меня даже не узнал. Я отдал когда-то однокашнику и компаньону всю пачку, полез за кошельком, но зажглась стрелка, сзади раздраженно засигналили, заморгали фарами, и я не успел. Еще несколько секунд я видел в зеркале Никсона, ковыляющего к стайке таких же бомжей, потом он исчез из вида. Навсегда.

Женщин, конечно, все это время у меня было много и разных, с некоторыми отношения затягивались, грозя перейти в качество предматримониальных, но ни с кем это «пред-» так и не было перейдено. А вот Марину я встретил совершенно случайно и через семнадцать дней сделал ей предложение. По случаю бракосочетания я осуществил свою старую мечту — вернуться из Строгина (там меня никогда не покидало ощущение оторванности от Большой земли, как у папанинцев на льдине) в старую, с детства любимую Москву. Конечно, лучшим вариантом была бы Самотека, но поселиться там одному было бы очень «криво» по отношению к родителям, и я ограничился тем, что купил квартиру в старом доме на Абельмановской заставе в заросшем липами дворике, очень похожем на тот, старый, родной. Быстро сделал ремонт, пригласив на халтуру бригаду потрясающих итальянцев, работавших на реконструкции «Метрополя», и первую брачную ночь мы провели уже на новом месте. А через девять месяцев родился Кирюха, Кирилл Арсеньевич, названный так в честь Марининого деда, умершего незадолго до свадьбы.

До зимы 1991-го все шло, как по маслу. «Шестерку» я отдал «в разгон» и купил себе нереальный Форд-Мустанг с движком в пять литров. У меня был малиновый пиджак, но надевал я его только когда бывал в одном из немногочисленных тогда с Москве казино, чтобы не выбиваться из общего ряда посетителей. К сожалению, в казино я был и 22-го января, когда намеренно без помпы было объявлено о Павловской денежной реформе. Следующие три дня все, кого я только мог привлечь, носились по сберкассам, обменивая пятидесяти и сторублевки на купюры нового образца, но спасти удалось не более десяти процентов. Я клял себя за то, что неделю до реформы не вложил весь налик в валюту, но сделать уже ничего было нельзя. В мгновение ока я из миллионера превратился — ну, не в нищего, конечно, но в человека с финансовыми проблемами — точно. Малиновый пиджак с тех пор пылился в шкафу, а Мустанг пришлось продавать буквально за бесценок.