Дот - [28]

— Понятно, — пробормотал Залогин. — Привет от Михаила Юрьевича.

— Ты что-то сказал?

— Да так, Лермонтова вспомнил…

— Хороший поэт. «Выхожу один я на дорогу…» Красиво… Так вот, парень; ты — другой, поэтому агитировать тебя за свою веру я не стану. Но мне не хочется, чтобы тебя пристрелили уже завтра или послезавтра только потому, что у тебя были никудышные учителя, которые научили тебя ходить только прямо… Ты меня слушаешь?

— Слушаю, — отозвался Залогин, и подумал: утром его уже не будет рядом; а может и вообще он будет уже далеко — будет ломать свою карту, делать новую игру, чтобы не сбылось предчувствие о нем Василия… если такое вообще было. Я не должен спать, сказал себе Залогин, потому что глаза слипались: подсознанию нужна была свобода, чтобы переварить пережитое за день. Я не должен спать, иначе точно просплю флягу, и тогда комод останется без единственного лекарства, которое у нас есть.

— …самое важное в первые дни любой заварухи — быть невидимым, — неторопливо журчал рядом едва различимый голос рябого. — Не возникать. Слиться с массой. Быть не лучше и не хуже других… Всегда — когда устанавливается новая власть — человеческая жизнь ничего не стоит. Пропасть можно вообще ни за что. Здесь — в плену — если не возникать — пока безопасно. Но надолго ли? — вот чего никто не знает. Поэтому нужно искать верняк, когда ты сам себе хозяин. Сегодня нас никто не считал, но у немцев, как ты сказал, орднунг; через день-два выбраться отсюда будет куда сложней. Ты, парень, с этим не тяни — и подавайся в Карпаты. Там есть хутора, где о советской власти и не слыхали. Отсидись. Пережди, пока заваруха остынет. Тогда и решай, как быть. Немцы — хлопцы разумные. С ними можно сладить…

Залогин дернулся: оказывается, он на несколько секунд — или минут — провалился в сон. «Я не должен спать…»

Он сел, вынул флягу из-за пазухи и попробовал пристроить ее на спине за поясом. Получилось не очень; фляга то норовила провалиться в брюки, то выпадала. Господи! до чего же я тупой, — удивился Залогин. — Ведь можно продеть пояс через петли чехла фляги — и повесить ее внутрь брюк…

Он так и сделал. Закрепил флягу сзади, да еще и лег на спину. Фляга давила на крестец, но к этому можно притерпеться. Главное: не спать…

Когда он открыл глаза, солнечные лучи, наполненные броуновской жизнью пыли, падали в коровник уже под углом не меньше 45 градусов. Рябой исчез. Фляга — тоже. Трое охранников ходили по коровнику и несильными пинками в подошвы будили спящих красноармейцев.

— Подъем, подъем! Добрый день, господа пленные, добрый день! Шевелитесь. Вас ожидает работа.

Залогин сел, потряс головой, потер ладонями лицо, но очумелость отступала неохотно. Недоспал. Перед ним остановился немец.

— Почему доски оторваны?

Ствол винтовки был направлен в грудь Залогину. Не просто в грудь, а в средостенье. Залогин видел только дуло. Как свиное рыло, которое под землей вынюхивает трюфели, дуло принюхивалось к Залогину. Гимнастерка и нижняя рубаха Залогина были нараспашку, худая, белая грудь усыпана крупными каплями пота. Залогин чувствовал, как пот выдавливается из пор — и стекает, выдавливается — и стекает. Дуло обследовало его тонкие кости, хрящи и связки, которыми кости крепились, оставляя без внимания плоские мышцы. Вот сейчас оно выберет подходящее место, или все равно какое — просто надоест выбирать, — и выплюнет кусок свинца. Пуля проломит кости (острыми белыми осколками они воткнутся в соседние ткани), разорвет перикард, мышцы и связки сердца, проткнет, не обратив внимания, не способное оказать и малейшего сопротивления легкое… напоследок проломит и спину… к этому времени пуля уже остынет, ее интерес иссякнет — и она, удовлетворенная таким исполнением ее судьбы (вернее — безразличная, как и все, что потеряло энергию), равнодушно влепится в кирпичи стены. А если головку пули специально для такого случая разрезали крестом, то она не проткнет, а порвет все внутри, разворотит спину, и вырвет из нее такой шмат… Плохо иметь развитое воображение. Оно и в обычной жизни ни к чему, только усложняет жизнь, а уж перед лицом насильственной смерти… нет, оно не предает специально, а получается, что лишает способности к сопротивлению. Не было б воображения — думал бы сейчас, перед лицом смерти, о самом лучшем, что пережил в своей жизни, а была бы воля посильней — не думал бы вообще ни о чем…

Палец немца играл на спусковом крюке: то прижмет, то отпустит. Чтобы прижать чуть сильней, до выстрела, ему чего-то недоставало. Немец растягивал удовольствие. Он уже готов был выстрелить, но чуть-чуть не созрел. Надо было отвлечь его, отдалить созревание разговором…

Залогин опять (теперь для немца; чтобы произвести на него впечатление) потер ладонями залитое потом лицо, потряс головой и взглянул на немца так, словно после сна никак не может сообразить — о чем, собственно, его спрашивают.

— Простите, господин солдат. Я только что проснулся. Повторите, пожалуйста, что вы сказали.

Немец не ждал услышать родную речь.

Процесс созревания замер. Чувства немца уступили место мысли; вернее — попытке мысли. Но к этому он не был готов, и потому только повторил вопрос: