Дот - [26]

Залогин чувствовал очевидный подвох, но ответил твердо:

— Хороший.

— А тебя не смущает, что этот хороший человек мужика из своего же взвода — причем этот мужик лично ему ничего плохого не сделал — задушил, как кутенка?

Вопрос был трудный; сразу и не ответишь.

— Этот боец… как вы назвали его — Василий… он не знал, что я могу сам за себя постоять.

— Ты — против Гниды?! — Это был не вопрос; в голосе звучало нескрываемое сожаление: мол, такой славный парнишка — и такой наивный.

— Я — пограничник, — сказал Залогин. — Я изучал приемы рукопашного боя, и до автоматизма довел два десятка приемов.

— Да хоть сто!.. Ты бы и сообразить не успел, что это всерьез, — а твоя горлянка была бы уже перерезана. У тебя было ноль шансов.

— Это почему же?

— Да потому, что не приучен думать. У тебя на глазах шоры. Из-за них ты видишь только то, что перед тобой, и думаешь только о том, что ты должен сделать. Это как при игре в карты. Профи вычисляет то, что у других на руках, и только потом думает, как справиться с ними тем, что ему сдали. А дурак видит только свои карты. По сути — он слепой. Вот ты говоришь: я — пограничник. Судя по твоим петлицам — так оно и есть. Возможно, ты отличник боевой подготовки, бегаешь быстрее всех, подтягиваешься на турнике двадцать раз. Но вот дошло до дела, ты оказался в этом коровнике — и что же? Что ты успел здесь приметить важное, что поможет тебе выжить в этой ситуации? Да ничего! Кроме своего командира — ничего. Ты забивал гвозди так, чтобы доски легко отделились, но когда вернулся на место, — ты даже не поглядел на стену, чтобы потом знать, как добраться до окна. Ты обратил внимание на Ваську лишь после того, как он сам привлек твое внимание. Он вынудил тебя это сделать. Его энергия работала, а ты только проглотил то мясо, которое он для тебя прожевал. А что за парень лежит дальше? — теперь, после ухода Васьки — непосредственный сосед твоего командира? Этого ты не знаешь. А что собой представляю я? И следует ли меня опасаться? И каков был из себя Гнида?.. — Он опять зевнул и потянулся. — А теперь — самое смешное… Вот мы беседуем с тобой уже довольно долго, можно сказать — я заговариваю тебе зубы, а ты за это время так и не вспомнил о самом главном.

— О чем же?

— О фляге с водой.

Залогин дернулся, сел, пошарил руками. Фляги не было. От этого даже дыхание пресеклось. Выдавил из себя неожиданно тусклым голосом:

— Она у вас?

— А где ж ей еще быть? — у меня, конечно.

Залогин услышал плеск воды во встряхиваемой фляге.

— Отдайте…

Произнес медленно, словно затягивая пружину вдруг возникшей агрессивности, — и лишь затем спохватился: что-то делаю не то…

— Боже, какие мы грозные! А где наша фирмовая вежливость? Где «пожалуйста»? И где попытка задуматься — как оно так вышло?

Тело соседа даже для привыкших к темноте глаз было едва различимо, флягу — судя по звуку — он держал в приподнятой руке… Залогин резко метнулся вперед — и оказался на спине с вывернутой рукой и болью в запястье и плечевом суставе.

— Цыц. Веди себя смирно. Ты же не знаешь, с кем имеешь дело. Вот и не ищи приключений на свою тощую задницу. Больно?

— Больно…

— Я же тебя только что учил: не знаешь карты противника — не садись играть. Спроси: почему фляга у меня?

— Почему фляга у вас…

— Да потому, что едва ты заснул, как на нее нашлись охотники. Ты проспал интересный эпизод.

— Отпустите, пожалуйста.

— Вот это другой разговор. — Он отпустил. Залогин сел, растирая больные места. — Почему ты не вывернулся сам? Ведь мог?

— Мог. Но я уже понял, что не прав.

— Бери свою флягу. Не переживай: я и отпил-то всего пару глотков.

Фляга была тяжелой.

Он прав, сказал себе Залогин. Он прав: какой из меня пограничник, защитник Отечества… Хотя… ведь я все же убил пятерых фашистов! Может — и больше убил, но пятерых — точно. Этих пятерых уже никакая сила не поднимет, чтобы они опять пошли против наших. Я уверен в этом, потому что видел, куда влепил каждому из них свой свинец…

Тимофей попытался повернуться — и застонал. Залогин понял смысл движения, помог тяжелому телу. Смочил угол платка, протер лопнувшие губы Тимофея. Подождал: а вдруг очнется — тогда можно и напоить; но ни тело, ни душа Тимофея не отозвались на его ожидание.

— Если не секрет, — сказал Залогин, — что происходит? Отчего столько внимания к моей персоне? Вернее: отчего отношение такое особенное?

Возможно, если бы Залогин говорил в полный голос, усиливая свои вопросы интонацией, — возможно, он бы добился своего и получил ответ. Но шепот… При шепоте фразы становились пустыми, как сброшенная змеиная кожа. Лишенные энергии, они вязли в густом смраде коровника. Их информация не достигала цели, повисала где-то между…

— Закурить найдется?

Вот и весь ответ.

— Не курю…

— Во народ! — не успела война начаться — ни у кого курева не допросишься… Тогда попробуй моей махорки.

— Я же сказал — не курю.

— Ну и зря.

Еле слышный треск разрываемой бумаги изменил что-то в окружающем пространстве: это затаили дыхание те, кто сидел и лежал возле. Теперь каждый звук был отчетлив. Вот сосед достал из кармана кисет; вот сыпет махорку; смачно лизнул — и свернул самокрутку; спрятал кисет. В пламени спички возникло рябое, очень правильное лицо; настолько правильное, что только опытный физиогномист мог бы разглядеть на нем следы работы характера. Прикурив и затянувшись в полную грудь, он поднял руку с горящей спичкой и скользнул ироничным взглядом по повернутым к нему лицам.