Достоверность характера - [9]

Только малоопытный или бездарный командир будет стараться держать свое подразделение в постоянном на­пряжении, а в результате бойцы раньше времени «пе­регорят», и невольное расслабление может начаться в самый неподходящий для того момент. Возможно, такое подразделение и будет предпочтительнее, нежели ананьевское, выглядеть на марше, но марш не самоцель, самоцель — бой. И вот тут рота Ананьева преображается. Недаром после победной атаки Ананьеву пришлось кри­чать: «Стой! Рота, назад!»

Правда, под утро Ананьеву вновь пришлось кричать: «Стой!» Но теперь он будет сдерживать другой порыв: немцы неожиданно ворвутся в траншею, и рота после ко­роткой схватки с завидной быстротой откатится назад. «Сначала взвод Пилипенко, а затем и вся рота выско­чили из траншеи и врассыпную по склону помчались к реке».

Ничего не скажешь, отступали лихо. Но все-таки это было не отступление начального периода войны. Во-пер­вых, никакой паники. Во-вторых, отступали осмысленно: бежали врассыпную, и каждый бежал не вообще, а к реч­ке, то есть к водному рубежу, чтобы «зацепиться», и «зацепились». Да и страха особого не было. Как только рота заняла позицию, а сделала она это очень быстро, мы вновь увидели прежних героев, не потерявших своего индивидуального лица. Главное же, подразделение вновь абсолютно управляемо. И потом, когда Ананьев поведет роту в смертельную атаку, мы увидим, что рота его не просто слаженный механизм, а живой организм, еди­ный в готовности победить и единый в готовности уме­реть.

Мы не случайно прервали разговор об Ананьеве и до­вольно подробно остановились на боевых действиях его подразделения: для командира проведенный им бой — лучшая характеристика, самая точная и самая подроб­ная.

Ананьев как художественный образ интересен тем, что в нем очень ярко и достаточно полно воплотилась философия конкретного исторического времени, отлив­шаяся в краткую формулу: «не тот немец стал». Но нас в данном разговоре больше интересует не то, каким стал немец, а то, каким стал русский. Безусловно, и пер­вые месяцы войны могут дать массу примеров проявле­ния героизма, но все-таки характер того героизма был иным. Вот, кстати, рассказ-воспоминание самого Анань­ева: «Под Невелем это было, в сорок первом. Я тогда еще старшиной ходил. Дрались, помню, двое суток, в ба­тальоне ни одного среднего командира не осталось, бойцов — горстка. Ну, я за комбата. Семь атак отбили, а на восьмой не удержались. Танками, сволочь, сбил с бугра — гранаты все вышли, артиллерия кверху колеса ми. Под вечер драпанули за речку, бредем, как чокнутые, ни черта не слышим, не соображаем — одурели от усталости». Но одурели, видимо, не только от уста­лости, но и от самого факта отступления. И еще что характерно: выдержали семь атак, а за водный рубеж не «зацепились».

А теперь вновь отвлечемся от военной биографии старшего лейтенанта Ананьева и переместимся на не­сколько иной уровень.

Близится к концу первый месяц войны, немецкие пол­чища глубоко вклинились в пределы нашей страны и уже нацелились на Москву и Ленинград. 18 июля в сводках промелькнуло сообщение, что наши войска под Сольцами нанесли контрудар, однако это сообщение вскоре «затеря­лось» среди прочих тревожных сообщений. А под Сольца­ми тогда произошло вот что.

Соединения 11-й армии [5] ударили в незащищенные фланги 56-го танкового корпуса немцев, наступавшего на Ленинград вдоль реки Шелонь по дороге Дно — Новго­род, выхватив «кусок» в несколько километров. Были за­хвачены трофеи и пленные. Конечно, этот удар не мог внести никакого перелома, однако для немцев он оказался, видимо, довольно чувствительным, если Гитлер приказал приостановить наступление на Ленинград [6].

Немецкое командование, разумеется, понимало, что фланги их танкового корпуса уязвимы, но общая обста­новка на фронте вроде бы оправдывала такой риск. С нашей стороны операция была тщательно продумана, удар был нанесен наверняка, дерзость уравновешивалась ос­торожностью: об окружении немецкого корпуса, естествен­но, никто не помышлял. Все выдержано в духе того вре­мени.

А вот другая операция, Уманская, кстати, тоже как-то забытая. Ее провели войсками 2-го Украинского фронта ранней весной сорок четвертого года, сразу же после Корсунь-Шевченковской. Наступление началось без до­статочной подготовки в самых неблагоприятных условиях ранней весны, когда дороги стали абсолютно непрохо­димыми, и фронт наступал, фактически не имея тыла. Командующие армиями, бросив штабы, с небольшими опе­ративными группами устремились на танках вперед. Связь была эпизодической. Горючее добывали в брошенных нем­цами машинах. Питались, как тогда говорили, «по ба­бушкиному аттестату». «Основная тяжесть подвоза гру­зов,— вспоминал потом бывший начальник штаба фрон­та маршал М. В. Захаров,— непосредственно в войсках легла на гужевой транспорт, вьючные подразделения; во многих случаях грузы (особенно снаряды и мины) пере­носились на руках» [7].

Провались эта операция, и на причины ее неудачи смог бы указать любой бывалый сержант, настолько ее про­ведение противоречило элементарным законам военного искусства. Операция проводилась по принципу ротного Ананьева: «Рубанем — посмотрим!» И «рубанули»! Толь­ко убитыми противник потерял 62 тысячи солдат и офи­церов, а наши войска, преодолев по бездорожью око­ло четырехсот километров, вышли на границу Румы­нии.