Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [64]

. В конце 1914 года «Антихрист» Ницше заметно растревожил мысли философа-воина, который увидел тогда в христианстве «единственную надежную дорогу к счастью»[289] и был «сильно задет» антирелигиозными выпадами философа. При этом двух русских гениев австрийский мыслитель ставил выше иных философов и религиозных мыслителей. Как много позже утверждал Витгенштейн в беседе с одним из учеников, «…в последнее время в Европе было лишь два писателя, которым действительно было что сказать о религии — Толстой и Достоевский»[290]. Более того, Витгенштейн, будучи мыслителем, для которого этика равнозначна эстетике («Этика и эстетика суть одно»), внутреннее диктует внешнее, преобразился не только духовно, но и физически, вплоть до приобретения аттитюда иных персонажей Достоевского, то есть своеобразной социально-психологической установки, выражающей готовность личности к реализации определенного типа поступков. По-видимому, «достоевщиной» дышала сама фигура философа, что неоднократно бросалось в глаза современникам — и когда перед войной он жертвовал значительные суммы для нуждающихся австрийских литераторов (в числе которых были Рильке и Тракль), и когда уже после войны отписывал громадное отцовское наследство в пользу брата и трех сестер, совершая, по словам семейного адвоката, «финансовое самоубийство», и когда носился как с писанной торбой со своей гениальной книгой по издателям, которые отшатывались от нее как черт от ладана. Словом, было в молодом Витгенштейне что-то и от старца Зосимы, смиренного пророка, и от князя Мышкина, витиеватого Идиота, и от Алеши Карамазова, послушника и грядущего цареубийцы. Наверное, наиболее полное представление об этом мистическом превращении дает одна эпистолярная зарисовка Б. Рассела, учителя философа, с первых дней знакомства убежденного в том, что ученик сам себе голова:

Я почувствовал привкус мистицизма в его книге, но был удивлен, обнаружив, что он стал совершенным мистиком. Он читает таких авторов, как Кьеркегор и Ангелус Силезиус, и всерьез собирается стать монахом. Все это началось с чтения «Многообразия религиозного опыта» У. Джеймса и усилилось (в чем нет ничего удивительного) в течение той зимы, которую он провел в полном одиночестве в Норвегии, когда он почти сошел с ума. Затем, во время войны, с ним произошло нечто странное. Он служил в Галиции, в городке Тарнов; как-то раз он проходил мимо книжного магазина, в котором, на первый взгляд, продавались лишь почтовые открытки. Он, однако, вошел и увидел, что в магазине имелась все-таки одна книга, одна-единственная: «Краткое изложение Евангелия» Толстого. Он купил ее, потому что ничего другого не было. Прочел, перечел и уже не расставался с этим сочинением, заглядывая в него при каждом удобном случае. Но, вообще говоря, Толстому он предпочитает Достоевского (особенно «Братьев Карамазовых»). Он глубоко постиг мистический способ мысли и чувствования, однако думаю (с чем он не согласился бы), что более всего в мистицизме его привлекает то, что он отвлекает его от мышления. Не думаю, чтобы замысел стать монахом был серьезным, это даже не замысел, просто идея. Замысел у него другой — стать школьным учителем. Он отписал свое состояние братьям и сестрам, поскольку почитает земное имущество за бремя[291].

Несмотря на язвительную иронию, зарисовка дает довольное верное представление о состоянии Витгенштейна накануне публикации «Логико-философского трактата»: полагая, что дело всей жизни уже сделано, он готов к любому повороту судьбы.

Однако следует уточнить, что для рецензируемой книги почти не существенны перипетии экзистенциальной метаморфозы мыслителя, пережившего в ходе войны, подобно Достоевскому на каторге, «перерождение всех убеждений», но оставшегося непоколебимым во мнении, что высказанные в его книге мысли обладают непреложной истинностью и ставят под вопрос само существование философии. В центре исследования Лейлы Раид находится, таким образом, не генезис мистической, или религиозной, составляющей мысли Витгенштейна, связанный, как мы попытались показать выше, с Достоевским, а непосредственная семантика использования формы письма от первого лица в «Записках из подполья» и в двух главных сочинениях австро-английского мыслителя: «Логико-философском трактате» и опубликованных посмертно «Философских исследованиях».

Эта методологическая установка подразумевает, что упор делается, с одной стороны, на сравнительный анализ преломлений определенного речевого жанра, тогда как с другой — на уточнение самого типа повествователя от первого лица, к которому прибегают, соответственно, Достоевский и Витгенштейн. Важно, что при очевидном различии дискурсов (литература, философия) французская исследовательница верно ставит проблему определенной независимости или даже свободы повествователя (героя) в отношении автора произведения, свободы, обретаемой не только силой воли отвергнуть все внешние определения, все мнения другого, но и в особом пространстве — «подполье», где другому вообще нет места, где субъект речи уходит «в себя», отрицая всякое бытие «для другого».