Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - [122]
Заметим, что во Франции Достоевский, Фрейд и Шестов удивительным образом оказались в одной «увязке», то есть под одной обложкой влиятельного литературного журнала «Новое французское обозрение» («Nouvelle revue française», № 18 за 1922 год). Чуть ранее, в 1921 году, выходит перевод «Введения в психоанализ» Фрейда. Обзорная статья известного писателя-унанимиста Ж. Ромена, посвященная этой книге, благодаря которой психоанализ входит в моду в парижских салонах, открывает том, где помимо писем Достоевского, «Исповеди Ставрогина» и эссе А. Жида «Достоевский» появляется статья Шестова «Преодоление самоочевидностей» в переводе Б. Ф. де Шлёцера.
Шестов, как известно, считал «Записки из подполья» одним из самых замечательных произведений не только русской, но и мировой литературы. Для него эта повесть являлась величайшим произведением Достоевского, а написанные им впоследствии толстые романы — лишь комментарием и попыткой решить загадку, изложенную в «Записках из подполья»; вокруг этой загадки он и строил все свои рассуждения о писателе. Отмечая в книге «Достоевский и Ницше», что «давно уже художественное творчество принято считать бессознательным душевным процессом»[590], Шестов полностью отождествляет подпольного парадоксалиста с автором. В отношении к Достоевскому Шестова роднит с Фрейдом то, что оба использовали тексты русского писателя для доказательства собственных мыслей. Оба совершали одну и ту же методологическую ошибку — отождествляли автора и героя, что уже неоднократно подвергалось критике. Однако после появления известного тезиса о «смерти автора» возрождается новая фигура читателя и недоразумение Шестова и Фрейда как бы отступает на второй план: в лишенном авторской инстанции тексте звучит само слово, голос, речевой субъект, напрямую обращающийся к читателю, который также обретает право голоса, то есть формирования смысла. Как это ни парадоксально, но Шестов намного раньше структуралистов и постструктуралистов заговорил о праве читателя на формирование смысла:
Нет большего заблуждения в русской публике, что писатель существует для читателя. Наоборот — читатель существует для писателя. Достоевский и Ницше говорят не затем, чтобы распространять среди людей свои убеждения и просветить ближних. […] Они зовут к себе читателя, как свидетеля, они от него хотят получить право думать по-своему, надеяться — право существовать. Идеализм и теория познания прямо возвещают им: вы безумцы, вы безнравственные, осужденные, погибшие люди. И они апеллируют к последней возможной инстанции, в надежде, что этот страшный приговор будет отменен…[591]
В этом смысле безудержный сарказм подпольного парадоксалиста можно отнести к разряду безумия (наряду с паранойей Двойника, идиотией Идиота), к своего рода бреду сумасшедшего. С медицинской точки зрения бред — это проявление болезни, дисфункция. Но Фрейд, как известно, определил по-своему невроз, психоз и перверсию и пересмотрел понятие нормы как абсолютного здоровья. Фрейд, а вслед за ним Лакан утверждают, что бред — это попытка излечиться словом. С точки зрения психоанализа этот симптом превращается во что-то, что начинает говорить. Говорить от своего лица.
У Делёза интерес к подполью Достоевского был опосредован чтением Шестова в связи с работой над книгой «Ницше и философия» (1962). Согласно Шестову,
рациональное «я» представляет собой антитезу иррациональному, «подпольному», подлинному «я» индивида, которое находится в постоянных сомнениях, колебаниях, но главное — не хочет примириться с действительностью, «ищет невозможного, борется с непреодолимым, не верит самоочевидности, не покоряется даже разуму». «Подпольный» человек свободен, независим от внешнего[592].
В книге «Критика и клиника» (1993) — серии старых и новых эссе, посвященных литературе и философии, — философ подводит итоги своей литературной критики, вернее критики под знаком «клиники», утверждая вслед за Прустом, что каждый писатель изобретает «в языке новый язык — язык своего рода иностранный. […] Вытаскивает язык из привычной колеи, заставляет его бредить»[593]. В эссе «Бартлби или формула» Делёз предлагает позитивный образ писца Бартлби, представляя его двойником подпольного человека, своего рода антиамериканским идиотом, отрицающего своим образом мысли и жизни все разумные основания американского — капиталистического — мира. Делёз, анализируя текст Г. Мелвилла «Писец Бартлби. Уолл-стритская повесть» (1853) в контексте творчества американского писателя, ставит главного героя в один ряд с произведениями других авторов, которых объединяет некое иррациональное, но чрезвычайно живое начало:
