Достоевский: призраки, фобии, химеры - [88]

Эйнштейн, любивший творчество Достоевского и особенно «Братьев Карамазовых», однажды сказал об этом писателе: «Он дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс». Интересно, знал ли он, что Пауль Эпштейн был сыном женщины, пользовавшейся дружеским расположением и симпатией Достоевского и увековеченной в его текстах? Вероятно, знал, потому что Пауль помнил о матери, и в архиве Калифорнийского университета хранятся его воспоминания. Именно из этих воспоминаний стало известно, что у Софьи Лурье было десять писем Достоевского. С тремя из них мы здесь познакомились, а остальные семь, до сих пор неизвестные, она незадолго до своей смерти послала В. Розанову в ответ на его официальную просьбу. По сведениям П. Эпштейна, Розанов, работавший тогда над биографией Достоевского (скорее всего — над своим большим эссе «Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», опубликованным впервые в 1891 году), снял с них копии. Однако и копии, и оригиналы бесследно исчезли.

Интерес же Альберта Эйнштейна к Достоевскому обычно объясняют стремлением к высшей гармонии мира, свойственным этим обоим гениям. Но не следует забывать и о том, что в отношении Достоевского к пространству и времени можно ощутить предчувствие теории относительности. Чего стоят например такие его слова из черновой тетради к «Преступлению и наказанию»: «Что такое время? Время не существует; время есть цифры, время есть отношение бытия к небытию!» Впрочем, предчувствие теории относительности было и у древних философов Востока.

Мне однажды пришлось выступить с рассказом об «осеннем романе» Достоевского перед довольно большой аудиторией, и я услышал однозначный вывод нескольких моих слушательниц: «Софья Лурье просто ему очень нравилась!» Думаю, что в этом чисто женском умозаключении есть немалая доля истины. Судя по необычайному тону его писем к восемнадцатилетней девушке, Достоевский не остался безразличен к ее юному облику, который мы себе, из-за отсутствия портретов, представить не можем, к ее нравственной чистоте и стремлению все узнать, к ее почти детской, так умилявшей его, доверчивости. Она сумела задеть в его душе какие-то потаенные струны, и он забыл о том, что за хрупкими плечами этой девушки пугавшие его таинственные «сорок веков бытия» ее несчастного народа, забыл о том, что она из ужасного «status in statu» и из созданного его больным воображением угрожающего России «жидовского царства», поскольку она не скрыла от него, что ее отец — банкир. Музыка этих струн, несколько поутихшая после ее несостоявшейся поездки на

Балканы, потом, особенно по получении ее письма о докторе Гинденбурге, зазвучала с новой силой. Благодаря этой непреодолимой силе нравственного пробуждения изумленному читателю является творец, который «вдруг» после всего ерничания и жеманства, «политического» вздора и «недужного» бреда, наполняющих вторую («еврейскую») главу мартовской (1877 года) книжки «Дневника писателя», в ее третьей главе гениальными мазками уверенного в себе Мастера, слегка прикоснувшись к рассказу юной еврейки, создает близкую к евангельской картину рождения сына человеческого в «идеальной, невозможной, смраднейшей нищете бедной еврейской хаты». Той «хаты», что подстать хлеву, где увидел свет Божий Иисус Христос. А освящает эту «смраднейшую нищету» догорающая оплывшая сальная свечка на кривом столе и удивительный блеск перламутра, в котором отражается ее колеблющееся пламя. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Откуда же в этой нищете появился перламутр? — спросите вы.

— О, это очень просто, — ответит вам Мастер. — Старый доктор, собираясь принимать роды, положил на стол свой перламутровый портсигар, подаренный каким-то богатым клиентом.

Из-за пропавших у Розанова семи писем Достоевского к Софье Лурье совершенно невозможно восстановить картину их взаимоотношений во всей ее полноте. Впрочем, зная характер Розанова, можно предположить и то, что письма эти не пропали, а были им уничтожены, как не укладывающиеся в тот образ Достоевского, который он пытался создать. Но древние говорили, что мудрому не много надо, и мудрому читателю вполне достаточно удивительной картины, которой душа Достоевского откликнулась на письмо Софьи Лурье, чтобы понять, как много значила для него их случайная встреча. Тоже ведь — из числа чудесных «единичных случаев»…

Ранее уже говорилось, что Достоевский на «еврейских» страницах «Дневника писателя» от себя слово «жид» практически не употребляет. Отсутствует «жид» и в его письмах Софье Лурье, хотя среди «своих» он не стесняется в выражениях. Следует отметить, что такое лингвистическое двуличие было свойственно многим представителям русской (и украинской) интеллигенции. Да и сейчас в России (и в Украине) время от времени звучат «ученые» голоса: а что, мол, страшного и оскорбительного в использовании этого слова?

Я совершенно согласен с теми, кто, как и Достоевский, не видит в этом слове ничего обидного или оскорбительного, но я, в отличие от них, не вижу в его сегодняшнем употреблении смысловой точности и считаю, что в этом деле следует навести определенный порядок, которого никогда не было и нет по сей день в побывавшей в составе Российской империи Польше, откуда оно, это слово, и поступило в распоряжение счастливых народов, населявших бывший Советский Союз. Если вы откроете польский Nowy Testament Pana naszego Jezusa Chrystusa, то увидите, что слова «в пустыне Иудейской» звучат там: «w ziemi Judzskiej», «царь Иудейский» — «krol Zidowski» (это об Иисусе Христе!), а послание «к евреям» — «do Hebrajczykdw», в то время как «иудей» — «zyd». Таким образом, словом «жид» в польском Новом Завете называют «иудея», то есть это слово по сути дела лишено этнического содержания и означает последователя определенной религии так же, как и другие слова, имеющие конфессиональный смысл, — христианин, католик, православный, буддист, индуист и т. п. И совершенно непонятно, почему, например, этнический еврей, исповедующий ислам, должен именовать себя «жидом» — «иудеем»?