Достоевский и евреи - [18]

русская правительственная жизнь конца XIX в., руководимая ближайшими друзьями и единомышленниками Достоевского, не переставала в течение целого двадцатипятилетия осуществлять принципы государственной программы, прокламированные «Дневником писателя». Ограничение прав общественного суда, наступательная русификаторская — М. У.> правительственная политика в национальном вопросе <включая государственный антисемитизм — М. У.>, охрана подрастающего поколения от социализма и атеизма — вся эта деятельность русского царизма между 1881 и 1905 гг. находится в полном согласии с политическими тезисами «Дневника» и «Братьев Карамазовых». <…> правительство последних Романовых вело свою политическую линию в духе заветов Достоевского, образ которого и лично запомнился многим виднейшим представителям династии. Политическая пропаганда Достоевского пустила корни в русскую жизнь и принесла свои плоды [ГРОССМАН Л. (II). С. 63].

Однако, как показал печальный опыт истории, охранительский запал этой пропаганды не сработал, ибо созданный Достоевским на потребу властных элит идеальный конструкт под названием «русская идея», ни в коей мере не отражал ни помыслов, ни чаяний широких слоев российского общества.

Весьма неопределенным, кочующим из записи в запись в дневниках, черновых набросках и эпистолярии Достоевского является «призрак русского народа» — знаковый образ и идейный концепт манифестируемого им почвенничества.

Современники заметили этот призрак уже в самых первых опытах Достоевского-публициста. Еще в 1863 г. в одной из петербургских газет появилась заметка о том, что «ученая редакция «Времени» (то есть братья Достоевские) «все продолжает заниматься открытием особой русской народности, которую давно обещалась открыть, но доселе открыть все не может». Эту «народность» Достоевский так и не смог «открыть» до конца дней своих, так как во всех тех, с кем он встречался, будь это русская интеллигенция, профессура, помещики, купцы, журналисты, писатели, чиновники, русские путешественники за рубежом и т. д., и т. п., представителей русского народа он не признавал, а других — просто не знал. В его записях полностью отсутствуют какие-либо упоминания о его личных контактах с теми, кого бы он считал олицетворением народа, существовавшего в его воображении, преданного царю и православию. Единственным представителем этого идеального «народа» в его «творческих дневниках» был мужик Марей из его детских воспоминаний, успокаивавший его, когда его одолевала «волко-фобия». В пореформенной глубинке Достоевский не бывал и пореформенную крестьянскую Русь знал только по тем же столичным газетам. Можно с уверенностью утверждать, что из всех великих писателей того времени, имея в виду Л. Толстого, Лескова, Чехова, не говоря уже о целой когорте бытописателей, Достоевский менее всех был осведомлен о народной жизни, и картины этой жизни в его произведениях зачастую нереальны и фантастичны. Фантастичен и образ «русского человека», «русской души», который создал Достоевский в своих художественных произведениях [ЯКОВЛЕВ Л. С. 106–107].

Конечно же, Достоевский имел значительный опыт личного общения с «простым народом», полученный им за четыре года отбывания каторги в Омском остроге, а затем на армейской службе. Результатом этого опыта является его литературный шедевр, повесть «Записки из Мертвого дома» (1861–1862). И в последующих художественных произведениях писателя имеется множество образов и сюжетов, почерпнутых из этого времени — см. [АКЕЛЬКИНА]. Сам Достоевский после каторги писал брату Михаилу:

Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров, я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно <…> На целые томы достанет. <…> Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его. Но это мое маленькое самолюбие. Надеюсь, простительно [ФМД-ПСС. Т.28. Кн. I. С. 172–173] [48].

Однако цитируемое выше критическое высказывание Л. Яковлева представляется нам во многом справедливым. Ни до каторги, ни после нее писатель никогда больше в «народной гуще» не обретался. Для графа Льва Толстого народ — это русские крестьяне, «дети мои». Патерналистское восприятие «народа» органично для потомственного русского аристократа. Достоевский же — сын врача из униатских поповичей, выслужившего потомственное дворянство, ни с какого бока отождествлять себя с этим «народом» не может. Он явно для него «чужой». Пафос Достоевского, утверждавшего в полемике с оппонентами:

Вы недостойны говорить о народе, — вы в нем ничего не понимаете. Вы не жили с ним, а я с ним жил (Записные тетради 1875–1876 гг.) [ФМД-ПСС. Т.24. С.127],

— проистекает исключительно из опыта его каторжной жизни, где он общался не с народом, а со всякого рода сбродом, т. е. случайным и беспорядочным соединением в одну массу представителей различных сословий.

После смерти Достоевского журнал «Мысль» опубликовал посвящённую ему обширную статью[49]. <…> По мнению Оболенского, Достоевский взялся «представлять и защищать» массу «серого православного крестьянства ни больше, ни меньше». Не интересы интеллигенции и не интересы какой-то обособленной части народа (например, раскольников) составляют предмет его забот: он выражает миросозерцание «серых зипунов» во всей его целости — «без урезок… без ампутирования этого миросозерцания по своему произволу». «Один критик, — говорит Оболенский, — заметил, что Достоевский меньше всего описывал народ, а потому, мол, странно его называть народником». <…> Точка зрения Оболенского совершенно исключительна: подобные мнения не встречаются более во всей тогдашней литературе. Кажется, никому из современников Достоевского не приходило на ум связывать его имя с идеологией «серого православного крестьянства» [ВОЛГИН (II). С. 530–531].