Достоевский и его парадоксы - [88]

Если искать аналогию игре, которую ведет Порфирий с Раскольниковым, то тут прежде всего приходит на ум покер, как единственная игра, в которой так много зависит от психологических качеств игроков и умения наиболее искусных из них блефовать с непроницаемым лицом. Непроницаемое лицо темно, и так же темен Порфирий: он сам говорит Раскольникову после всех своих уверений в честности и благородстве, чтобы тот не слишком верил тому, что он говорит – такова его профессия следователя лукавить с подследственными.

Говорит он это Раскольникову во время их третьей, последней встречи, в которой раскрывает себя, согласно традиции экзальтированного чтения Достоевского мудрым проповедником и предсказателем судеб («Да вы-то кто такой?., вы-то что за пророк? С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества изрекаете?» с неприязненным изумлением восклицает Раскольников). Следователь и проповедник сливаются в одно лицо, и перед нами как будто разворачивается сцена не детективной, но духовной кульминации романа. Только действительно ли разворачивается? То есть побеждает ли Порфирий Раскольникова в области духа так же, как побеждает в области криминала? Называя Порфирия «замечательным» и говоря, как тот разгадал «нерешенную и незавершенную душу» Раскольникова, Бахтин – против своей же теории – отвечает на этот вопрос положительно, то есть приписывает проповеди Порфирия «монологическое» идейное разрешение романа, в котором торжествует представитель добра, воплощенного в православной религии и царской власти, и высвечен наружу заблудший представитель зла, воплощенного в умственном – «диалектическом», по выражению Достоевского, – подходе к жизни.

Однако в произведении «монологического» типа сцена духовной кульминации всегда служит какому-то разрешению конфликта между противостоящими сторонами, так или иначе торжеству истины (добра) – даже если добро, как в «Короле Лире» или «Отелло», терпит трагическое поражение. Ни Эдгар, ни Яго у Шекспира, разумеется, не раскаиваются (никто не ожидает от них раскаяния), но силы правосудия действительно наказывают их, лишая единственно ценного, что существует для них в жизни (материальной реальности жизни). Раскольникова же никто не наказывает, материальная сторона каторги совершенно не имеет для него значения, и проповедь Порфирия скатывается с него, как с гуся вода. Его «наказывает» внутренний разрыв между его умом и его «натурой», то есть доказательство, что он не смог стать сверхчеловеком, и он идет выдавать себя, не выдерживая этого разрыва; посулы же Порфирия насчет обновления и обретения твердости духа в вере забыты им в тот же момент, когда Порфирий вышел из его комнатки. Ум Раскольникова, его идеология, его мировоззрение остаются неизменны не только до конца романа, но и до конца Эпилога. Его «возрождение» происходит не через христианское «жгучее» раскаяние за проделанное, а благодаря возникшей любви к женщине – а такая любовь могла бы случиться и в паганском мире. Теперь же, когда он переродился через любовь к женщине, эпизод в его жизни с убийством и вовсе становится для него не задевающей чувства абстракцией («Все, даже преступление его, даже приговор и ссылка, казались ему теперь, в первом порыве, каким-то странным, даже и не с ним случившимся фактом»).

Такова странная особенность творческого метода Достоевского, которую замечает, но совершенно неверно интерпретирует Бахтин. Воспетая Бахтиным самостоятельность миров героев это на самом деле до глухой абсурдности между ними разорванность: каждый выкрикивает свой монолог, но не слышит других монологов. Разорванность, которая может сравниться только с разорванностью между мирами героев Чехова или Кафки. Как сыщик, Порфирий своим приходом к Раскольникову, в общем, добивается успеха, заронив в сознании героя мысль о выгоде явки с повинной. Но как проповедник высокого, он мог бы с равным успехом произнести свою речь перед глухой стеной дома или перед каким-нибудь другим неодушевленным предметом, от которого ему не следовало бы рассчитывать даже на малейшее эхо.

Но монолог Порфирия являет собой пример странности манеры письма Достоевского с другой еще стороны – именно с той, которую Бахтин – опять же с ненужным восторгом – определил как манеру создания героев, находящихся в отношении с автором, как субъект с субъектом, но которая, на мой взгляд, уводит образы в такой подтекст, который находится вне художественности, и таким образом понижает художественную ценность произведения. В этом смысле я приводил пример из первой встречи между Раскольниковым и Порфирием, когда Раскольников, уставившись взглядом в пол, утверждает, что буквально верит в воскрешение Лазаря, и читателю неясно, лжет ли он или говорит правду (читатель решает, что он лжет, не может не лгать, но те несколько мгновении, пока решает, мешают художественному восприятию эпизода, как досадная соринка в глазу).

Эпизод с неясностью Раскольникова моментен и малозаметен, но несколько страниц монолога Порфирия совсем другое дело. Порфирий приходит к Раскольникову, когда его следствие зашло в тупик.