Достоевский и его парадоксы - [34]

Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело всё понимать, всё сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться (здесь и дальше в цитате выделено мной. – А. С.); дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, – неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит\

Господа, что же здесь написано и кем написано? В этих словах больше нет униженности. Избавляясь в себе от «человека литературы» (человека, признающего обязательной для себя всеобщую систему отсчета ценностей), он избавляется от своих униженности и кривляния. Как только он произносит слова «у вас все-таки болит», ирония и парадокс исчезают, и он говорит напрямую что-то очень серьезное. Допустим, мы не знали бы предыдущего текста: могли бы мы предположить, что последняя цитата написана «больным» и «злобным», униженным бездельником, который «и насекомым не сумел сделаться»? О да, тут тоже упоминаются злость и бессилие, и сладострастие, и скрежет зубами, но в каком контексте и каков их тон? «Подмен, подтасовка, шулерство» – тут все личное, эгоцентристское, субъективное исчезает, потому что речь идет о коренной неправильности устройства человеческой жизни, которую не могут ни прояснить, ни улучшить никакие «каменные стены» (рациональное мышление, наука), которая остается таинственной, непостижимой, и от осознания этого у тебя «болит». Слова о боли произносит человек экзистенциальной ответственности за положение дел в человеческом мире, готовый взять на себя вину за это положение дел («будто чем-то сам виноват»), хотя ему «до ясности очевидно, что совсем не виноват». Еще двумя страницами ранее герой описывал те же свои качества как качества «субъекта», то есть как принадлежащие исключительно ему, эдакому выродку рода человеческого (с точки зрения христианского человеческого рода), но сейчас он забывается и произносит их изнутри себя, неизбежно объективизируя их (потому что теперь он сам есть для себя целый мир). Еще страницей назад мы имели дело с литературой., сейчас вступает в свои права философия.

Уникальность первой части «Записок из подполья» состоит в том, что подпольный человек по ходу развития сюжета «от старта до финиша», если воспользоваться спортивной терминологией, напоминает спортсмена-пловца, голова которого находится то под, то над водой – то в общей, демократической, эгалитарной системе моральных и этических координат, то в собственной, уникальной и личной системе отсчета. И одновременно – и это совпадает – он находится то в том, что я называю литературой, то в том, что я называю философией. Ничего подобного мы не найдем ни в каком другом произведении Достоевского – все они целиком литература, даже если продолжают поднимать вопросы человеческой экзистенции. «Записки из подполья» его наиболее теоретическое произведение, романы, которые последуют за ними, явят собой практические разработки идей, здесь высказанных. Что бы автономно ни говорили герои романов Достоевского, над всеми ними висит неизбежная общая (литературная, демократическая и т. д.) мировоззренческая система отсчета Добра и Зла, Красоты и Безобразия, иными словами «Прекрасного и высокого», с одной стороны, и «неприглядных деяний» – с другой. Но такая система отсчета далеко не всегда висит над героем «Записок», и что примечательно: все свои замечательные мысли он говорит только тогда, когда забывает общепринятую шкалу ценностей.

Чем ближе к середине «Подполья», тем голос героя все смелее и смелее, тем меньше он подходит к себе с общими мерками и вообще меньше говорит о себе. Это, правда, неровный процесс. Например, сразу после третьей главки следует четвертая, в которой дается полный отбой, думающий человек подвергается всевозможным насмешкам, и глава кончается словами: «Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?» В пятой главке герой снова восстает и произносит кардинальные слова о бесконечности процесса поиска первопричин («Я упражняюсь в мышлении, а следовательно, у меня всякая первоначальная причина тотчас тащит за собой другую, еще первоначальней, и так далее в бесконечность») и тут же снова опускается в кокетничанье и юродство: «О господа, ведь я, может, потому только и считаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни начать, ни окончить». В шестой главке тоже комплексы, но приходит седьмая, и начиная с нее и вплоть до одиннадцатой главки герой «забывает» о себе и напрямую излагает свою теорию, что такое человек и человеческое общество. Тут сосредоточены известные и знаменитые высказывания насчет муравейника, логики «дважды два четыре», «хрустального дворца» и, разумеется, того самого «своеволия», которое есть краеугольная первопричина, по Достоевскому, действий человека. В одиннадцатой, последней главке «Подполья» герой опять пускается в иронические выкрутасы, по возможности желая поставить под сомнение все до сих пор сказанное, свести почти к нулю…