Достоевский и его парадоксы - [25]

Сказав все это, я возвращаюсь к книге Достоевского, в которой русский человек, «образованный, с развитой совестью, с сознанием, сердцем», пожелавший в середине девятнадцатого века выразить протест против сильных мира сего во имя социальной справедливости, попадает на каторгу. «Мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было даже приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в этом странном удовольствии». Достоевский-каторжник стоит внутри храма среди «закованных и ошельмованных» и вспоминает, как он стоял среди праздничной толпы мальчиком. Теперь он достиг положения «внизу», того самого положения, в котором находятся люди на дне общества. Экзистенциальный человек, который с молодости одержим взглядом вниз на угнетенных и оскорбленных, попадает, закованный в цепи, на тот самый низ и поет оттуда песню не только о каторжном народе, но и о самом себе – о своем отношении к этому народу – но какова же его песня?

Первым делом следует отметить, что это чисто русская, а не всеевропейская песня. «Высший класс нашего общества не имеет понятия, как заботятся о “несчастных” купцы, мещане и весь народ наш. Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и калачами, гораздо реже деньгами». Таким образом Горянчиков радикально отделяет «высший класс общества» от всех остальных людей России – не только «черного народа». Даже купцы, которых Достоевский не слишком жаловал, присоединены к «народу нашему» – только не высшее сословие! Даже купцы вследствие своей необразованности и тем самым близости к необразованным низшим классам (это само собой выводится из текста) не потеряли способности сострадать ближнему в несчастьиЗ Это важная деталь, потому что Достоевский в своей не только ранней, но и поздней жизни постоянно ратовал за народное обучение и внимательно следил за положением школ в России (например, его внимание в 1873 г. к докладу учителя Досабова о катастрофическом положении народного образования в Орловской губернии). В «Записках из мертвого дома» картина противоположна: истина сострадания, то есть христианская истина, таится в антиинтеллектуальном сознании живущих нерефлекторной жизнью рабов или тех, кто вышли из рабов, недавно были рабами.

В «Записках из мертвого дома» эта позиция Достоевского последовательна. Впрочем, чем дальше он будет идти по жизни, тем резче будет писать о несостоятельности для России идеи «догнать и перегнать» Европу, тем презрительней и нетерпимей будет относиться к по-европейски образованному русскому человеку. Разумеется, он знал про себя, что он сам есть в высочайшей степени европеизированный русский человек и что ему бы не осуществиться, если бы его не сформировали Гегель, Шиллер и Жорж Занд, но это только усиливало его иронию в собственный адрес.

«Разум и вера исключают одно другое» записывает он в рабочих тетрадях 1877 года. В «Записках из мертвого дома» есть каторжане, которые веруют осознанно, и это в первую очередь старообрядцы, и что же? Достоевский-Горянчиков относится к ним без симпатии:

Это был сильно развитой народ, хитрые мужики, чрезвычайные начетники и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени.

Вера старообрядцев это не вера по инерции, в нее вовлечен разум, а там, где разум, там «начетничество и буквоедство», то есть рассуждение комментария, а где комментарий, там трактовки. Это совпадает с расхожей в русской литературе мыслью, что простому человеку от земли более доступна тайна гармонической целостности личности («Сила, бодрость жизни во всех других людях оскорбляла

Это расхожая мысль социальной российской мысли девятнадцатого века. Михайловский, например, пишет: «боярство развращает».

Ивана Ильича; только сила и бодрость жизни Герасима не огорчала, а успокаивала Ивана Ильича». – Толстой, «Смерть Ивана Ильича».) По сути дела, именно это хочет сказать Достоевский, когда нападает на староверцев: он ощущает их отрезанным ломтем от остальной массы простого народа, которая рутинно, не задумываясь ходит в «единоверческую церковь» и которую невозможно заподозрить, что она станет рассуждать о правильности или неправильности своей веры.

Слова «единоверческая церковь» Достоевский употребляет в том самом месте, в котором говорит о староверах. И он дает там еще один любопытный эпизод со стариком старовером, который совершил «чрезвычайно важное преступление»: сжег с «другими фанатиками» «единоверческую церковь», которую построило и сильно поощряло правительство. Этот эпизод проливает добавочный свет на истинное, а не декларируемое мироощущение Достоевского. Старик-старовер описывается словами, которые вполне подошли бы к описанию святого или околосвятого человека, и на ум приходит сходство – удивительное сходство – с единственным в послекаторжных романах Достоевского идеальным народным, непосредственно верующим персонажем, стариком Долгоруким из «Подростка». Вот описание старика старовера:

…редко встречал я такое доброе, благодушное существо в моей жизни… как ни всматривался я, как ни изучал его, никогда никакого признака тщеславия или гордости не замечал я в нем… Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, часто смеялся – не тем грубым, циническим смехом, каким смеялись каторжные, а ясным тихим смехом, в котором было много детского простодушия и который как-то особенно шел к его сединам.