Достался нам век неспокойный - [21]

Бедный рыцарь печального образа, благородное, негодующее сердце! Если бы ты мог посмотреть теперь, — сколько на земле твоей зла!..

На одном из промежуточных аэродромов встретил родную душу: комэска из Житомирской бригады Сальникова. Здесь шла усиленная работа по сборке прибывающей из СССР техники, обучению испанских летчиков.

Через несколько месяцев, возвращаясь под Мадрид, я встречу ребят отсюда, и они расскажут:

— Погиб Сальников. Испытывал биплан после сборки, вошел в пике — и вдруг отвалились два правых крыла. Болты были подпилены. Поработала пятая колонна…

А пока что Сальников жив, радуется встрече и щедро обезоруживает земляка, жалующегося на плохое колесо.

— Ну так возьми с моего самолета. Эй, Логвиненко, и ты, Педро, смените ему, черт побери, это колесо…

На место прибыли — дело шло к вечеру. Все вокруг было сплошь золотым. Пожелтели от долгого летнего зноя травы и деревья. Ярко-оранжевые мандарины и апельсины — всюду. Сияли, как маленькие солнца, сквозь червонные листья, лежали под деревьями, высились огромными кучами.

Приземлились с трудом на узкую полоску дороги. Аэродром еще не закончили. Крестьяне рубили сахарный тростник, относили за намеченную границу, возили на мулах в больших корзинах песок, ровняли, трамбовали.

Зарулив машины под золотые деревья, замаскировав их длинными стеблями тростника, направляемся к нашим «аэродромщикам». Они уже оставили работу, успели сойтись, встречают по-крестьянски спокойным изучающим взглядом, молчаливо.

— Салуд! — приветствуем их, подходя.

— Салуд, камарадо! — Долго еще работать?

— Заканчиваем.

Высокий, тощий старик с впалыми небритыми щеками идет под дерево, возвращается, молча протягивает поррон — сосуд с длинным узким горлышком.

Это у нас еще неуверенно получается — пить из него по-испански, но все же кое-как выходит. Подняв высоко над головой поррон, ловим ртом тонкую струйку вина.

— Бьен! Хорошо!

Наблюдают за нашими неловкими попытками, молчат. Наконец спрашивают;

— Вы откуда?

— Русские, — отвечает за нас Галеро.

— Помню, — Матюнин хочет оживить беседу, — в Москве пробовал вино такое — «Малага». Так вот откуда оно! Из ваших солнечных плодов.

Старик качает головой, с грустью говорит, а Галеро, как может, переводит нам:

— Малага — это не вино, а кровь. Оглядывается на своих, они разом отзываются:

— Теперь другое время.

— Вот оно гниет — золото.

— Тут за жизнью недосмотришь, не то что… Старик перекрыл их голоса:

— Ждали настоящей жизни. Крестьянин, сколько существует на земле, все ждет лучшей жизни. Республика началась, и про крестьян говорили, про землю. А тут эта война… Ох люто возвращается старое, люто…

— Да еще и как люто! — выступает вперед невысокий, юркий, в широкополой шляпе. — Мне брат рассказывал: эти, которые у Франко, согнали в одном селе всех женщин, груди стали отрезать. Что же это такое? — он растерянно оглядывается на своих, словно ища ответа.

— У меня родственник из Севильи. Видел, как в рабочем поселке раненого республиканца связали, положили на дорогу и начали танком ездить туда-сюда.

Вспомнился Володя Бочаров.

— Фашисты! — говорю.

— Фашисто, фашисто! — дружно кивают крестьяне.

— Маркизы против крестьян, — размышляет вслух молчавший до сих пор круглолицый парень. — Наш вот тоже сбежал к франкистам.

— Разве одни маркизы режут? Они, может, вовсе не марают рук этим, а режут такие с виду, как и мы.

— С виду только. Стал бы ты резать?

— Мы земледельцы, — задумчиво вставляет круглолицый. — Землю поим добром.

— Среди них вроде нет земледельцев? — не отстает тот, что в шляпе.

— Как же так? — вскидывает на нас глаза старик с впалыми щеками. Казалось, все люди как люди. Жили, трудились, детей любили. А война занялась — и столько зверья. Откуда и отчего?

Мы объясняем как можем этим измученным и многого еще не понимающим людям. По крайней мере, они твердо усвоили одно: фашизм — это злейший враг всех трудящихся.

… Аэродром в лощине. Слева и справа горы, а взлетать — на Средиземное море. Отсюда километров сто до Гибралтара.

На другой день пришли машины с техниками. Начали завозить горючее, боеприпасы…

Матео — это он прилетел тогда на крыле, держась за расчалки, — ужасно привязался ко мне. Старается предупредить любое желание, самоотверженно ухаживает за самолетами звена. Немногословный. Я сам уже могу объясниться по-испански, но Матео служебный разговор ведет только по-русски, и любимое его слово «порядок». По утрам, когда техники докладывают о готовности самолетов, он рапортует по-своему, короче всех, но так же надежно:

— Товарищ командир, порядок!

Не дай бог заметить ему о каком-нибудь пустяке. Он будет терзаться, казнить себя, он сделается почти больным от сознания того, что где-то недоглядел. Он весь — обнаженная совесть, наш Матео-маленький.

За каждым звеном закреплялась легковая автомашина, «чача», как называет ее Матео-большой, наш шофер. Он крупный и крепкий, подстать Квартеро, но если тот отличается суровой сдержанностью, то Матео-большой уродился весельчаком. Он добровольно взял на себя обязанности завхоза, спорторганизатора и еще много всяких иных. В его машине всегда для нас вино, фрукты и другая снедь, он добродушно ворчит, когда плохо едим, заботливо стелет одеяло на землю и предлагает прилечь после боя. А то покажет из дверцы машины мяч и плутовато-вопросительно подмигнет: погоняем?