Дорогой длинною... - [150]

Надоело мне ездить катером на Русский остров. Океан. Здесь ведь не море, а Тихий океан. Ну, волны, горы вдали, крепость — на вид зеленые, а на самом деле — не тронь!

Корабли наши разные. А я часто гуляю и стою на набережной и смотрю, как подъемный кран грузит песок. Это успокаивает. Иностранных кораблей теперь нет. Только наши. В порту тихо. На днях уезжаю «на ветку». Мне дал салон-вагон начальник дороги. Будут проводник, мягкие койки, даже кухня. Будем варить в вагоне суп и ездить по линии. Гостиниц нет. А в вагоне будем жить две недели. Как в гостинице. Театры всюду холодные — я кашляю посреди пенья и проклинаю свою жизнь. Топить, говорят, будут с 15-го ноября. А пока — душа с тебя вон — пой! Тут ко мне лезут разные люди и изъясняются. Надо много терпенья, чтобы деликатно их выставить. Сегодня весь вечер лез один пьяный моряк. Еле спасся от него. Уехал на концерт. Только не думай, что я жалуюсь, я просто описываю тебе свое положение. А так все хорошо. Все в порядке. Сегодня написал письмо Нине Ивановне. Она ответит, и я буду знать все новости Мосфильма. Тут был Павлик Кадочников и имел большой успех <…>. За картинами тут очень следят — другой жизни нет. И все знают. Меня мальчишки тоже приветствуют, как в Москве. Виктор[33] с отвращением носит мои письма на почту-авиа надо ждать 2 ч. в очереди, и он злится. А я хочу квитанцию. Иначе не верю. Жрать катастрофически нечего. Стараюсь вставать попозже.

23 октября.

Получил твою телеграмму. Что бы это могло значить? Я думаю, что это вина авиапочты. Самолеты не ходят из-за плохой погоды, и письма где-то застревают и ждут ее. Сегодня вернулся с концерта. Пел «Артем-Уголь». 60 километров туда и 60 обратно — замерз. Ноги особенно. Голос тоже, не могу петь. Что-то мешает в горле. Театры нетопленые. Вспомнил то время, когда по приезде в СССР пел в холодных театрах. Тогда была война. Не топили. Теперь тоже не топят. Купил коньяку и кое-как разогрелся. Понимают плохо, а принимают хорошо. Мне в цирке рассказывали клоуны, как погибла моя приятельница, такая Ирина Бугримова. Помнишь, я тебе рассказывал, что я пел в Казани в цирке, а она пришла, познакомилась и сказала: «Пойдемте, я вам покажу моих мальчиков!» Я думал, что у нее дети, и пошел. А оказались львы. Так вот эти львы ее и растерзали. Самый главный лев, которому она клала в пасть свою голову, прикусил ее. Она вырвалась израненная, по лицу ее текла кровь. Когда лев увидел кровь, он осатанел и, ударив ее лапой в спину, переломил ей хребет. На другой день она умерла. Хотели облить зверей из пожарных шлангов, как полагается, но в них не оказалось воды. Так она и погибла. А я еще говорил ей: «Не надо мучить животных! Зачем вы занимаетесь таким скверным ремеслом?» Она была уже пожилая женщина, но она училась этому с детства, и другой профессии у нее не было.

Я занимаюсь песнями. Смонтировал, наконец, «Красавец России» Смелякова и начисто составил текст. И «Аленушку» тоже. Написал кое-что, но мне не нравится.

Во сне каждую ночь вижу тебя и доченек, и все страшно. Просыпаюсь в ужасе. Скучаю и смотрю на карточки: «Где ж мои муни-пуни?» Завтра уезжаю отсюда. Наконец. Очертел мне этот город! Грязь одна. 14 концертов! Хватит с них!

24 окт. Утро.

Вчера простудился, по-видимому. Это ночи. Очень тонкие подошвы в лакированных] туфлях, и хотя я надел теплые носки сверху — все равно простудился. Это уже второй раз. Из вагона буду писать. Оттуда письма, наверное, будут идти годами. Это глушь. Завтра пою Ворошилов — Уссурийский — три дня, а потом пересяду в вагон и — две недели, и только после этого попаду в Хабаровск, где надеюсь найти твои письма.

Как твои успехи, Пекочка? Еще никому не показывала? Интересно. А доченьки хоть вспоминают меня или забыли? Ну, до свиданья, Пекуля. Целую тебя в масявочку, не скучай, не беспокойся за меня — ничего со мной не сделается. Биби и Настеньку нежно целую. Будьте здоровы все.

Саша

* * *

Ст. Смольянинская. 31-е окт. 1950 г.

Дорогая Пекочка!

Сижу на завалинке станционного амбара и пишу тебе письмо. Тут бродят утки, гуси, куры и козы с козлятами. Все голодные и ищут себе пропитанья, копаясь в мусоре. Мы только что «позавтракали» чаем с сухим черным хлебом и сходили на базар. Там, кроме семечек, ничего нет. Но мы вчера купили во Владивостоке мяса и зелени и сегодня будем готовить борщ. Неизвестно, что получится. Проводница какая-то «псиша» и ничего не умеет.

Вагончик у нас маленький, в нем всего четыре места, а нас с проводниками пять. Причем их надо кормить, одна спит на полу. Трясет и мотает нас страшенно. Маневровые паровозы бьют нас целым составом в грудь. Тогда все стекло летит на пол, а Мишка падает с верхней полки, где он «во снах и грезах» проводит большую часть суток. Так целыми днями мы стоим где-нибудь на задворках маленьких станций, а вечером за нами приходит машина и берет нас верст за 20—40 в Дека, которые мы и обслуживаем. Вагончик дрянной, и мы голодаем. На базарах ничего нет. Приходится питаться консервами, от кот[орых] у меня расстраивается желудок.

После двух-трех таких концертов мы возвращаемся во В[ладивосто]к, где опять поем какой-нибудь концертишко где-нибудь в санатории. Сегодня или вчера исполнился месяц, как мы уже ездим, а еще ничего не сделано. Десять дней взяла дорога и только 20 дней рабочих. За это время я и спел 20 концертов, не потеряв ни одного дня. Условия очень неважные. Клубы нетоплёные до сих пор. Света нет. Инструменты убийственные.