Дороги в горах - [86]

После танца Эркелей о чем-то оживленно болтала с партнером, потом они вновь танцевали. В синем костюме с узкой и короткой юбкой, смуглая, с подкрашенными в меру губами, с тяжелой короной черных, как осенняя ночь, волос, она была хороша. Откинув чуть голову, она так вдохновенно кружилась в вальсе, что Клава поняла: Эркелей не до нее. Эркелей забыла о подруге, она вообще забыла обо всем на свете. Клаве стало грустно и немножко обидно, и она, отказавшись от приглашения на танец, ушла.

А утром чуть свет, прибежала Эркелей.

Марфа Сидоровна только еще поднялась и стояла у плиты, думая, что приготобить на завтрак.

— Пошто такую рань?.

— Да так, тетя Марфа. По пути на работу.

— Ну и по пути! Хотя молодым семь верст — не крюк. Спит она. Подожди.

Эркелей присела на лавку, но тут же встала. Ждать она не могла, было невтерпеж. Заметив, что Марфа Сидоровна, взяв кастрюлю, намеревается спуститься в подполье, Эркелей обрадовалась, но виду не подала. Она услужливо помогла открыть тугую дверцу. А когда голова Марфы Сидоровны в старом клетчатом полушалке скрылась под полом, Эркелей юркнула в горницу.

От прикосновения холодных рук Клава завозилась, потянула на себя одеяло.

— Да хватит дрыхнуть! Я так совсем не спала.

Открыв глаза, Клава не сразу поняла, кто не дает ей покоя.

— Баламутная! С танцев? — И снова потянула на себя одеяло.

Но не так-то легко отделаться от Эркелей. Она хихикнула и запустила руку под одеяло.

— С каких танцев? Ведь утро. Девятый час, — Эркелей, не смущаясь, добавила добрых полтора часа.

— А чего ж тогда не спала? Провожались, что ли?

— Да нет… Не могла… Знаешь, он кто? Фотограф райпромкомбината. Из Верхнеобска приехал.

— Чего его к нам принесло?

— А почем мне знать? Денег у него, видать, гора. Фотографы всегда с деньгами.

Сонная Клава рассмеялась.

— И нечего смеяться, — обиделась Эркелей. — Что ж мне, век в девках сидеть! Двадцать седьмой пошел.

Клава сердито хмыкнула.

— Ты просто невозможная! Что он за человек? Знаешь?

Эркелей нахмурилась, отвела взгляд.

— Всех узнавать — жизни не хватит. Пока узнаешь — он уедет или другая подцепит. Вот и узнавай!

Клава сердито сбросила с себя одеяло.

— Нет, Эркелей, ты просто ненормальная, честное слово! Как же можно? Выскочишь, а потом будешь каяться. А он что, предлагает?

— Да нет, не сватал, а разговор заводил. Говорит, плохо бобылем. Уже под тридцать. Никому не нужен. Как собака, говорит, бездомная.

— Ой, врет он все! — убежденно воскликнула Клава. — Смотри, Эркелей, втюришься…

* * *

Свадьба была шумной. Жених напился еще накануне и целую неделю, как говорят, не просыхал. В обнимку с тестем они шатались по селу. Старик тесть, сорвав с головы круглую рыжую шапку, кричал:

— Вот какая мой зять! Ой-ля-ля! — и затягивал алтайскую песню.

Медовый месяц у Эркелей оказался недолгим. Вскоре она пришла на работу с подбитым глазом.

— Что с тобой? — удивилась Клава.

— Да так… — Она хотела сдержаться, не рассказывать, но не смогла. — Вытурила я своего… Полешком по горбу. — Эркелей громко расхохоталась. — Не было мужа — такой не муж. Пошел к черту! У него жен, может, сорок. Как бай. Лист этот… как его? Алиментный, что ли, прислали.

— Что я тебе говорила?

— Э, что там говорила! — рассердилась Эркелей. — Говорить все умеют.

После рождения сына, которого назвали Костиком, Эркелей удивительно похорошела. Взгляд ее черно-коричневых глаз приобрел постоянную мягкость, характер стал ровней, спокойней.

«Все, отвыбрыкивалась», — сказала как-то Марфа Сидоровна.

Жизнь Эркелей приобрела новый смысл. Об этом она сама сказала подруге: «Нашла, чего не теряла. Знаешь, как хорошо, когда ребенок. Есть о чем думать. Домой несусь, как белка в дупло. Схвачу его, грудь выну… Нет, не расскажешь! Да ты не поймешь. Я ведь тоже не понимала. Однако перейду я в свинарник. Тут рядом. За минуту домчусь».

Клава полюбила Костика. Когда ему перевалило за полгода, он стал сидеть между подушками, цепляться крючками пальчиков за все яркое. Клава жадно схватывала ребенка, нянчила и ловила себя на мысли: ей тоже хочется иметь вот такого малыша. Но ребенок доставляет счастье, когда есть отец и жизнь между родителями ладная. Для Эркелей же Костик больше, пожалуй, утешение, чем счастье. А мальчишка забавный. Глазенки круглые, черненькие… Вот и сейчас, подходя к свинарнику, Клава вспомнила о Костике. Наверное, спит еще. Вечером надо заглянуть.

Свинарник давно перестроили. Делали своими силами, без проекта, как бог на душу положит. Помещение получилось неказистым на вид, но теплым, не промерзало. Прошлым летом Ковалев, используя старые связи, достал на одном из верхнеобских заводов трубы, к зиме в свинарник и коровник подвели воду.

Еще в дверях Клава услышала голос Эркелей.

— Ну, куда ты? Ой, дурная! Клетки своей не знает.

Клава помогла загнать на место свинью, прошла по свинарнику. Свиньи визжали. Около матерей суматошно вертелись поросята.

— Не кормили, что ли?

— Кормили немного. Дробленку экономим. Зина за молоком поехала. А вон три сдохли, — Эркелей показала глазами в полутемный угол, где лежали прикрытые старой мешковиной трупы поросят.

— А почему?

— Откуда мне знать? — дернула плечами Эркелей.