Дороги в горах - [64]

Марфа Сидоровна, присев на чурбачок, задумчиво смотрела на огонь в печке. Рядом Чинчей старательно раскуривала трубку. Эркелей, облокотясь о стол, дремала. После долгого и неловкого молчания Марфа Сидоровна ворчливо сказала:

— Конечно, вам, зеленым, легко обо всем судить. Поработали бы с наше… — Она бросила на дочь сердитый взгляд: — Ты вот ладно говоришь, а самой чуть туго пришлось — сразу в слезы. А мы не плакали. Ну, пойдемте провожать, а то опоздаем.

По дороге угрюмо молчали, думая каждый о своем. Одна Эркелей неугомонно болтала, а потом, приотстав, подставила Клаве ножку. Клава, смешно подскочив, чуть не растянулась на дороге. Эркелей это доставило большое удовольствие. Она залилась на всю улицу смехом.

— Да перестаньте вы! — строго прикрикнула Марфа Сидоровна. — Без балушек не могут.

Эркелей напустила на лицо серьезность, но, как только Марфа Сидоровна отвернулась, хихикнула, подтолкнула локтем подругу: дескать, смотри, какие строгие, пошутить нельзя.

— Хватит! — сердито сказала Клава и отвернулась от Эркелей.

Ворота Кузиных оказались широко распахнутыми. У самого крыльца стояла грузовая автомашина, в которую складывали разный домашний скарб. Вся ограда была забита колхозниками. Одни из них стояли праздными наблюдателями, другие, толкаясь, помогали грузить вещи.

— Спинку от дивана к кабине! Вплотную к кабине, говорю, ставь! — распоряжался снизу Кузин.

Он был, как всегда, в потертом, не застегнутом на верхние пуговицы полушубке. И, как всегда, лицо заросло седой щетиной. Только глаза — мрачнее обычного, больше обычного напухли под ними мешки.

Жена Григория Степановича беспомощно топталась на крыльце, ничего не делая и мешая другим. Вот ее толкнули большим узлом, она прижалась к перильцам и окинули взглядом, полным растерянности, толпившихся вокруг людей. Заметив Марфу Сидоровну, встрепенулась, неловко заспешила по ступенькам.

— Марфуша! Марфа Сидоровна! Цветы-то… Так я их выхаживала… Столько сил положила… Куда теперь? Ведь пока новые жильцы вселятся — они померзнут. Ты, Марфушка, возьми хоть фикус. Такой он хороший…

— Да как же его по морозу?.. Пропадет…

— И то правда… Ох, жалость…

— Анисья, ну что ты под ногами путаешься? — строго упрекнул жену Кузин. — Сама ничего не делает и другим мешает. Дались ей цветы. Нашла о чем сокрушаться. До цветов ли теперь? Хоть бы оделась. Скоро ехать, а она растрепанная… А Васятка где?

— А я тут, папа, — из кабины высунулась голова Васятки.

— Сейчас я, Гриша… Сейчас… — Анисья взяла Марфу Сидоровну за борт полушубка. — Всякое соображение я потеряла…

— Конечно… Шутка ли — в зимнее время переезжать. — Марфа Сидоровна хотела еще что-то добавить в утешение, но в это время Клава вынырнула из-за спины.

— Тетя Анисья, да что вы беспокоитесь за цветы? Сохраним. Будем избу топить, поливать их, а потом Ковалевы приедут. По теплу возьмете. Целы будут цветы.

Анисья обрадованно качнулась к Клаве.

— И то правда, дочка… Спасибо тебе… А я, говорю, совсем не своя стала. Никакого соображения. Спасибо, дочка. Весной я сама приеду за ними.

Кузин вынес из дома и сунул в руки жены пушистую козью доху.

— Шаль-то повяжи как следует. Так и поедешь врастрепку.

— Сейчас, я сейчас все сделаю… — без конца повторяла Анисья, но на самом деле ничего не делала.

Марфа Сидоровна помогла ей повязать шаль, надеть доху.

— Опояску надо, а то продует наверху.

— Не продует, — сказал Кузин. — Доха теплая. Давай подсажу. Ты ведь, как кукла…

— Сейчас, Гриша… Сейчас, дай попрощаться с людьми. — Анисья неуклюже обхватила Марфу Сидоровну и троекратно поцеловала. — Будешь в наших краях — проведай. Не поминай лихом… — Анисья вскинула на толпу глаза, и та, как по команде, двинулась, охватила тесным кольцом отъезжающих. А от ворот поспешно ковылял на своих кривых ногах Сенюш Белендин, еще издали крича:

— Григорь Степаныч, вот ты какое дело… чуть не опоздал.

Кузин покосился на одну сторону, на другую и сказал:

— Ну что лезете? Жалко, что ли? Что же допрежь не жалели?

Народ притих, помрачнел. Один Сенюш, протиснувшись к Кузину, засмеялся:

— Зачем так говорить, Григорь Степаныч? Сколько лет вместе. Много работали… Вместе воевали… Зачем так?..

Лицо у Кузина точно окаменело. Лишь на скулах под щетинистой кожей перекатывались желваки — так всеми силами он старался сдержать в себе волнение. И не сдержал. Лицо дрогнуло, перекосилось. Часто моргая, он крутнул головой.

— Это, конечно… Извиняйте, если что не так. Наперед умней буду. — Сняв меховую рукавицу, Кузин протянул Сенюшу руку.

— Прощай, дружок! И ты, Марфа Сидоровна, тоже… Береги здоровье. Правда твоя, Сенюш. Старые мы все друзья.

— Зачем прощай, Григорь Степаныч? — удивился Сенюш. — Мой дом всегда для тебя нараспашку. В любое время… И все так скажут. Кто хорошо делает, тот говорит не «прощай», а «до свидания».

Народ затолкался, зашумел. Каждому хотелось пожать Кузиным руки, сказать им в дорогу теплое слово. А Клава почувствовала, что у ней перехватило дыхание. Она с трудом выбралась из толпы и, спотыкаясь, пошла к воротам.

Глава девятая

Татьяна Власьевна Грачева, закончив прием больных, тщательно и долго мыла руки. Сняв халат, присела на кушетку, задумалась.