Дороги шли через войну - [16]

Через минуту счет пошел на второй десяток. Любитель бульбы называл все новые и новые блюда:

— Драчена, картофельная бабака…

— А дедка? Ха-ха, — хохотнул Симаков.

— Можно и дедку, в печке всем места хватит, — отвечал Тарасевич под общий смех.

— Тише вы, оккупантов перепугаете, — пытался утихомирить бойцов командир взвода, хотя и сам не мог удержаться от смеха.

Днем Дронова и других офицеров батальона вызвали к комбату. Гвардии майор Ольшевский объявил:

— Получен приказ сменить стрелковый полк на переднем крае. Смену произвести скрытно, ночью. До позиции полка двенадцать километров. Идти придется пешком, готовность к маршу — в шестнадцать ноль-ноль…

В указанное время батальон поротно начал движение. Бойцы несли на плечах и на спинах пулеметы, минометы, противотанковые ружья, винтовки и автоматы, патроны, мины, гранаты, продукты. На каждого пришлось больше пуда. А грязь — по колено. Она засасывала обувь так, что при резком движении от сапога отрывалась подметка. Пожилые, умудренные опытом солдаты, предвидя это, привязали подошвы сапог и ботинок проволокой.

Гвардии младший сержант Бобаджанов удивлял всех своей выносливостью. Он взвалил на себя тело «максима» весом в полтора пуда и нес его, как бревно, перекладывая с одного плеча на другое. В его расчете ребята были крепкие, однако ношу потяжелей взял сам командир, которому по боевому расчету не полагалось носить материальную часть пулемета. И Дронов тоже считал, что командиру расчета нет нужды носить тяжелые части оружия. Они с Бобаджановым не раз говорили на эту тему. Мирзо доказывал, что, во-первых, он агитатор, во-вторых, в расчете почти никогда не бывает полного состава людей, в-третьих… в-четвертых… В общем, всегда брал груз поувесистей.

А тело «максима» все сильней давило на плечи, донимало болью ключицы, сгибало поясницу, вдавливало ноги в грязное месиво, и вынимать их из него было все трудней и трудней. Как только одно плечо немело от боли, Мирзо перекладывал груз на другое, отдохнувшее. А спине и ногам передышки не было. Но лицо Мирзо, покрытое горячей испариной, выражало упрямую решимость. На нем не было того исступления или тупого выражения, какое бывает у людей, выбившихся из сил.

Мирзо замедлял шаги, приостанавливался, дожидался кого-нибудь из пулеметчиков и, когда тот оказывался рядом, говорил ему что-нибудь такое, что могло отвлечь бойца от мыслей об усталости. Бывший учитель, а здесь, во взводе, агитатор, он знал, что такими темами для разговора могут быть дом, семья, вообще — довоенная жизнь, ну и, конечно, успех нашего наступления.

Так шел пулеметный взвод, навьюченный железом, к переднему краю. Шел по раскисшей вязкой дороге, а то и полем, выбирая места повыше и посуше. Через каждый час объявляли привал, и люди, сняв с себя ношу, устраивались, как могли, на отдых. Они собирались группками, вытирали потные лица рукавами шинелей, попыхивали самокрутками, вели разговоры. Кто-то ругал погоду, другой на чем свет стоит проклинал фашистов. На одном из привалов выделился степенный, рассудительный голос Мирзо Бобаджанова:

— Вчера письмо от матери получил. В долинах гор зацвели виноградники и персиковые деревья, зазеленели хлопковые плантации. На поля вышли все женщины, дети и старики. Матери во всем помогает Сабохат.

Посыпались уточняющие вопросы:

— Кто такой Сабохат?

— Кого так зовут?

— Это младший брат твой?

Добродушная улыбка просияла на лице Мирзо:

— Сабохат — это девушка. Тихая, как ночная долина, нежная, как цветок виноградной лозы. И быстрая, как горная речка…

— Значит, невеста, — сказал Тарасевич.

— Ты хоть целовал свою коханую? — допытывался Попенко.

— Где там, не успел, поди… Война помешала, — заметил Тарасевич под одобрительный смех товарищей.

Мирзо не обижался. Он охотно поддерживал и душевность, и веселость разговора. И сам подбросил Тарасевичу вопрос:

— А у тебя есть девушка?

Тарасевич кивнул.

— Какая она? Расскажи.

Боец-белорус начал не очень охотно:

— С виду-то ничего, есть на что посмотреть. Дочка председателя соседнего колхоза. Ну, повстречались разок-другой, а ей мало: «Почему редко приходишь? Каждый вечер приходи…» А ходить ни много ни мало — восемь верст туда и обратно. Вот и совершал каждый вечер восьмикилометровый марш ради прекрасных глаз. Походил с полгода, измотался, начал перерывы делать, реже и реже стал появляться под ее окнами. Так она стратегию применила — купила в раймаге велосипед, оседлала его и давай ко мне напедаливать… Однажды я спрятался — залез на сеновал, зарылся в сенцо с головой и сижу себе. Так нашла ведь!..

— Ну и чем дело кончилось?

— Известно чем: пришлось жениться.

— Так это же хорошо. Сам говоришь: «Есть на что посмотреть». Живи в свое удовольствие.

Тарасевич глянул на говорившего, кинул окурок в сырую землю.

— Молодой ты еще, как посмотрю, неопытный в женских вопросах.

— Просвети, коли сам опытный. Может, и пригодится твоя наука.

— Пригодится не пригодится, а предупредить нелишне: бойтесь, ребята, жгучих брюнеточек. Темперамент у них, как вон у «максима» во время фашистской контратаки: разойдется — не остановишь…

Минуты отдыха на привале сгорали с быстротой спички. Бойцы поднимались и шли дальше, вновь ощущая на себе всю тяжесть этого марша.