Дороги богов - [10]

Люди спали, доверившись нескольким дозорным, что единственные не спали в эту ночь. Двое неспешно бродили по заборолам, по пятам сопровождаемые лохматыми псами. Третий застыл наверху въездной башни. Чуть подавшись вперед и раздувая ноздри, он жадно ловил долетающие с озера запахи.

Зарница была пятой женщиной на заставе — четверо других были женами старших воинов-бояр: самого воеводы и его ближников. Это позволяло ей не забывать, кто она такая, но не более.

Два года минуло на днях, как, пройдя испытание, она была опоясана воинским поясом и названа кметем. И три года с малым пролетело над головой с той поры, как сбежала она чуть не из-под венца на заставу. Мать поплакала-погоревала, постояла у ворот укором и посмешищем, а потом и вовсе махнула рукой и ушла, напоследок бросив через плечо горькое слово: «Померла у меня дочка!..» Слышавшие ее вои тогда враз волной отхлынули от застывшей за их спинами Зарницы, и долго никто из них не мог заставить себя слово ей сказать. Хорошо воевода Ждан Хорошич не больно-то верил словам, что сказаны сгоряча. Девку-неслуха, что вопреки всем ушла из дома, гнать не велел — сам взялся за ее обучение. Зарница доверилась ему — Ждан Хорошич чуть не в отцы ей годился, старший сынок уж пятнадцатое лето встречал. Осиротевшая девушка вошла в его семью дочерью, которую боги так и не дали воеводе.

Только после того, как стала кметем, прочие воины перестали шарахаться от нее — теперь ее судьбу вершил тот же Перун, а домашние боги ее рода стали для девушки чужими. Тот, кто посвятил себя ратному труду, ходит на особом счету у богов. Кладя живот свой на алтарь заместо иной жертвы, воин в мирной жизни стоит выше простых людей.

Сказать правду, Зарница никогда и не мыслила себе другой жизни. Как-то так случилось, что в судьбе ее все складывалось одно к одному. До семи лет была она обычной девчонкой, как десятки ее подружек, — бегала в одной рубашонке босиком по грибы да ягоды в соседний лесок, возилась на дворе и за околицей, дома у печи качала обернутую тряпицей чурку, называя ее дочкой, пыталась помогать матери по хозяйству, порой путалась под ногами и зарабатывала незлой подзатыльник — изба была полна детьми: братья и сестренки ползали по полу и полатям. Боги дважды посылали матери двойни и однажды тройню, так что она то ходила тяжелая, то разрывалась между орущими малолетками, так что все заботы по дому рано легли на плечи отца и старшего брата. Зарница, как старшая дочка в семье, тоже начала приучаться к делам, да доползло откуда-то поветрие. Ведун Белоглаз успел вовремя разглядеть на том берегу Каменки растрепанную девку в белой рубахе, что махала полотном, нагоняя болезнь на поселок. Он загнал всех селян по домам, навесил на каждую дверь замок и, велев всем сидеть по домам, вышел навстречу растрепанной девке один…

Люди притаились, опасаясь даже до ветру за угол выскочить и скотине воды принести. Полдня ревели голодные коровы в стойлах — было то ранней весной, еще до Ярилина дня. Хозяйки одергивали малых ребят, чтоб ненароком не выглянули да не приметили лишнего — а ну как отвлечет нежеланный видок ведуна, ослабит его силу или вовсе переселится в любопытного сорванца моровая болезнь. Все сидели, ждали, когда ведун, проходя мимо, стукнет кулаком в дверь, давая знать, что можно выходить. Мать Зарницы, только недавно разрешившись от бремени тройней, не сумела уследить за дочкой-семилеткой. Взобравшись с ногами на лавку, девчонка отодвинула заслонку волокового окошка и высунула любопытный нос наружу.

— Дедко Белоглаз идет! — закричала она пронзительно на всю избу. — Живой! Один!.. А девки нету с ним…

Бросив малых, мать птицей ринулась на непутевую дочку и влепила ей затрещину:

— Подь отсель, егоза!

Зарница мышью ринулась прятаться на печку…

А на другое утро не смогла оторвать головы от постели. Металась, холодная как лед, и молчала, только дышала часто-часто. Мать, первая травница на село, поила ее целебными сборами, и Зарница успокоилась — настолько, что женщина бросилась звать ведуна.

Белоглаз пришел под вечер. Боком протиснулся в полуземляной влазень, потоптался на пороге и, прошептав что-то домовому, подошел к девочке. Зарница лежала вытянувшись и почти не дыша. Только по дрожанию жилки на тонкой шейке можно было сказать, что девочка еще жива.

Нагнувшись над больной, Белоглаз долго молчал, испытующе глядя на заострившиеся скулы, тоненький нос, бледные, плотно сжатые губки и синие круги под глазами. Зарница не двигалась, когда он водил над нею руками, окуривал ее дымком травы материнки и осиновых корней. Потом он срезал прядку волос, спалил ее на угольках, долго смотрел на пепел…

Мать из своего угла следила за ворожбой. Притихли и младшие дети. В избе воцарилась тишина, и получилось, что все ясно слышали негромкие, словно в раздумье, слова Белоглаза:

— Всякому свой срок приходит. Потухнет и эта зорька… Не жилица она на свете белом — не вскакивать малой в поневу, не носить кики, не бывать в дому хозяйкой…

Четверо близняшек — два мальчика да две девочки — залились разноголосым ревом, словно только того и ждали и что-то поняли, жалея старшую сестренку. Мать же не дрогнула. Молча, глядя в пол сухими блестящими глазами, собрала ведуну в узелок кое-какой снеди, с поклоном проводила до двери, о чем-то пошепталась с ним, не поднимая взора, а прикрыв за ним дверь, так же спокойно подошла к окованному сундуку с портами, откинула крышку и достала рубашку старшего сына — мальчишка недавно вырос из нее, и одежку схоронили, пока не подрастут младшие сынки. Расправив рукава, подошла к неподвижно лежащей Зарнице и молча быстро — девочка не шевельнулась и не подняла век — переодела ее в одежду старшего сына. Потом убралась сама, надела расшитый летник, в котором выходила только на праздники, нанизала на пальцы жуковинья, на запястья — обручья, на шею — ожерелья, в которых когда-то красовалась на свадьбе перед молодым мужем, и, тряхнув головой, прошлась по избе от угла до угла в плясовой…