Дорога. Записки из молескина - [22]

– ВАМ уже можно читать все!

И мама не возразила. И я тогда улеглась на сиденье, а он подложил мне под голову свой элегантный серый пиджак. И я читала. К слову, начала читать советской пионеркой, а закончила читать – настоящей дедушкиной еврейской внучкой. Я все разгадала и почувствовала просто за те пять-шесть часов, что мы ехали. И очень стеснялась плакать. И этот дядечка видел. И на остановке он вышел и принес мне такую палочку, на которую были привязаны гроздья черешни, початок черешневый. Я почти ее не ела, эту черешню, так было мне горько и совершенно непонятно. Мне непонятно сейчас еще больше…

Двое

Вхожу в купе. Пара, такая странная, какая-то несовпадающая. То есть, когда муж и жена, когда люди давно вместе, видно их общее спокойное поле… А тут другое – между ними тревога, искры. Он похож на отсидевшего бывшего интеллигента. Довольно потрепанный, моего возраста, но сер лицом. Она – бойкая фальшивая блондинка, с лицом обиженной продавщицы.

Когда он открывает пластиковую коробку с заботливо уложенными бутербродами, открывает термос с кофе, блондинка заявляет, практически декламирует, закатывая глаза:

– Даже не доставай. Я это ни есть! ни пить! не буууду.

Он послушно прячет коробку в сумку и начинает жевать жареные отбивные и вареные яйца, которые она уверенно выложила перед ним из своего пакета.

Затем она выходит куда-то, и он воровато шепчет в телефон:

– Ну, я поехал. Закрывайтесь там. Буду звонить. Не волнуйся, я скоро приеду. Целую. Да. Хорошо. Целую. Да. Целую.

Входит блондинка. Смотрит на него с подозрением. Достает мобильный, набирает номер и громко, уверенно, строго:

– На английском был? Ага… На тренировку идешь? Умгууу… так, ну, слушайся бабушку. – Потом долго молчит, слушает. Из телефона – детский голос с просительными интонациями. Она отвечает: – Можно, но недолго. Кто тебя встретит? Бабушка так далеко ехать не может, ты что, не понимаешь? Чтобы к семи часам вечера был дома, понял?

Они вежливо попросили меня выйти, переоделись. Когда я вошла, они молча лежали на своих полках. Ничего не делали. Молча лежали и думали каждый о своем.

В Киеве вышли. Она впереди, по перрону, красиво идет, ноги длиннющие, слегка покачивая бедрами. Потрепанный следом с багажом, суетливо.

Все в их жизни можно угадать или додумать. Вся их жизнь за несколько часов от Брянска до Киева. Их тайна, их ложь, вранье – семьям, друг другу – все как на ладони.

Лянка

Прекрасная румяная молдаванка Ляна-Ленуца ехала из Москвы, куда возила «яблъаки симиреньк». То есть яблоки Семеренко.

Молодежь в молдавских селах уже совсем не говорит по-русски. Так только, чуть-чуть.

Говорит Ляна:

– Жёльтинькии-жёльтинькии. Так брали гарашо, – напевно-нежно звонко рассказывает Ляна. – Жёльтинькии-жёльтинькии!

– Как же желтенькие, Ляна, что ты обманываешь? Симиренко же зеленые. Всегда зеленые.

– Ээээ, нееет, – качает пальчиком Ляна, – у наз ы жёльтинькии, патамужта яблъака долъго сиделъа на дерево. А патом я ставилъа их на темная место. Такая подвал ы… как дом ы, белила стеньк, чиста – там яблъака сидеееелъа, ждаааалъа. Вот ехала в Москве, всё чиста прадала.

– Так вот стояла на рынке и продавала?

– Ну! Три узбеки пришел, яблака куууушал, денги даваал и забрал все. Или танжик. Ни знаю. Ну такая… Эта… А! спомнила – китаиц!

Соседи

Не очень я любила в детстве учителей. Вернее, не то чтобы не любила, скорее, боялась. А если что действительно не любила – так это химию. И вот, когда я еще ехала на вокзал, то думала вслух, хоть бы какая-нибудь учительница со мной в купе не оказалась. Со стажем. Хоть бы не учительница. Допросилась. В купе сидела строгая дама. Учительница. Мало того – учительница химии. Которая ехала в Киев, а из Киева должна была лететь в Австрию к своему сыну, который там работает великим ученым. Именно так она сказала, эта учительница химии по фамилии Оса. И ее муж ехал тоже. По фамилии Ос. Так они представились. Она: Имя Отчество Оса. Он: Имя Отчество Ос.

Я помаялась чуть-чуть. Ну и сразу спросила. Обычно я спрашиваю все, что мне непонятно, сразу – а чего мучиться, голову ломать.

– А почему, – спросила я, – вы – Ос, а супруга ваша Оса? Вы, – поразмыслила я и добавила, – из Литвы?

У меня друзья там в Шяуляе живут, и у них фамилии тоже меняются в зависимости от пола и матримониального статуса, замужем, например, женщина или девица. Думаю, может, эти химики, родители великого ученого (тоже, по-видимому, по фамилии Ос), как-то замысловато перевели свою литовскую или какую там фамилию и так себя называют, следуя традициям своих литовских предков.

– Нет, – строго прервал мои размышления Ос, – просто если вы учились в школе, то должны знать, что есть женский и мужской род, поэтому моя супруга Оса, а я, поскольку мужчина, – Ос, – так сказал Ос и поджал губы.

Я пристально смотрела ему в лицо, пытаясь угадать, шутит ли он, и ждала, что вот жена его сейчас как прыснет, как рассмеется!

И жена его, Оса… Нет, она не прыснула, не засмеялась… Она кивнула.

«Оооо… – подумала я, – Оооо… О, сколько нам открытий чудных…»

Хорошо, что ехали ночью. Хорошо, что Осы выходили в Киеве. Хорошо.

А еще – интеллигентный такой с нами ехал и юный. Эколог по профессии. Какой-то потерянный. Одинокий. И носки разные. Один черный, другой темно-серый. Точно, одинокий. Молчал-молчал в задумчивости и говорит вдруг человеческим голосом, указывая в окно, вот посмотрите, раньше вдоль железной дороги росли полевые цветы. Росли-росли, кивает эколог головой, а люди их срывали, срывали. И потом еще эти тяжелые металлы на железной дороге… И все цветы исчезли. Потому что нельзя, понимаете, нельзя срывать цветы?! Он прямо взрыднул и посмотрел на меня.