Дорога в мужество - [95]

— Шепичи далеко? Наши туда снаряды повезли.

— Видал я там ваших. Две пушки.

— Должно быть четыре…

— Две. Больше нету. Сержант у вас там — говорун, а заика.

— Постышев. Второго не заметил?

— На цыгана похож. Кудрявый. Глазищи — смерть молодухам!

— Куприн. Н-да, — вздохнул Суржиков. — Значит, там моего орудия нету… Где ж его искать? Во, брат, фокус!.. Просто — жють!

— В Шепичах и спросишь.

— Да нет, — отмахнулся Суржиков. — Вон там, на развилке, остановись, я тут поищу.

— А у тебя и в самом деле не все дома.

Простившись с шофером, Суржиков походил по развилке, приглядываясь к следам. Здесь орудия в сторону не сворачивали. «Ну что ж, шагай дальше, Константин Михайлович. Не найдешь, тогда уж — в Шепичи».

Опять шел лесом. Земля на дороге была размолота в мельчайшую, как пудра, пыль.

Он рассчитывал найти свое орудие по отметине на заднем колесе (резину вырвало осколком), но, видно, здесь с утра прошла не одна машина — знакомого следа не было.

А бой гремел уже недалеко, где-то впереди и правее. «Чего доброго — к фрицам угодишь», — подумал с тревогой, загнал патрон в патронник и теперь уже шел, настороженно озираясь. Конечно, вернее было бы добраться до Шепичей — четвертый расчет может находиться и дальше, — но в этом случае его могли оставить на любом орудии, ему же хотелось попасть в свой расчет. Он найдет его, а потом пусть туда является Тюрин. То-то вытаращит глаза! А он, Суржиков, поглядит на него так это, со значением: «А как же иначе, товарищ лейтенант!»

Лес поредел, стал ниже и вскоре кончился. Дорога, огибая его, свернула влево, а в противоположную сторону по некошеной траве пролег спаренный след — тягача и пушки, но сколько Суржиков ни вглядывался в него, невозможно было понять, чье орудие прошло здесь — Кривоносова или Бондаревича.

След вскоре вывел на голую прогалину, — видимо, когда-то здесь резали дерн, — и, вглядевшись в него, Суржиков воспрянул духом: «Все-таки молодчага ты, Константин Михайлович, нашел!»

Солнце било прямо в глаза, становилось жарко. Грубый ворс шинели больно тер шею и подбородок. Суржиков снял скатку, повесил на ствол карабина за спиной, расстегнул ворот.

Вдали зеленел лес, окутанный сизой дымкой, — за ним и шел бой, — ближе, в ложбине, пластался кустарник, в котором, вглядевшись, Суржиков заметил тягач, утыканный ветками. Поодаль паслась серая лошадь. «Это же наша кобыла, — обрадовался Суржиков, — значит, и старшина здесь».

На лугу, слева, негустой виляющей полосой рос молодой камыш. Суржиков свернул к нему: там — вода, а расчет все равно пока «загорает»; но не успел пройти и сотни шагов, как в той стороне, где должно было стоять орудие, раздался выстрел, за ним второй, глуше; неподалеку от тягача взметнулся грязно-серый веер разрыва, кобыла испуганно затопталась на месте и заржала.

Суржиков помчался напрямик. Ручей в камышах перепрыгнул, не останавливаясь. За ним голубело окнами кочкастое, шагов на полсотни, болотце. С кочки на кочку Суржиков добрался до середины, к сплошной воде. Едва прыгнул, ноги увязли в податливой и тяжелой трясине. Проклиная и болото, и все на свете, кое-как выбрался назад. Шинель потерял. Хорошо, хоть карабин остался. «Ладно, добра-то… Понадобится — разживусь!»

Теперь бежал по следу. Орудие вело уже настоящий бой. Горел тягач Поманысточки — над кустарником низко стлался подсвеченный солнцем дым.

Ноги подламывались. Несколько раз Суржиков падал, споткнувшись о травянистые кочки, вскакивал и снова бежал, подстегиваемый неотступной мыслью: там, у орудия, его недостает. «Товарищ сержант, Осипович, хлопцы, я сейчас, еще немножко…»

Ударило едкой гарью. Тягач Поманысточки весь был объят пламенем: догорал развалившийся борт, черно и чадно дымила резина.

Из дыма, позванивая цепочкой порванного недоуздка, выплыла кобыла. Заслышав человека, остановилась, вздернула некрасивую голову с широко открытыми слепыми глазами, подрожала красной губой, задетой осколком, точно силясь спросить: что же такое здесь творится; но спросить не смогла, шарахнулась в сторону, побрела к ручью.

Суржиков нырнул в дым, как в мутную воду, и лоб в лоб столкнулся с Лешкой-греком. Тот отпрянул и побежал прочь. Суржиков догнал его, рванул за руку:

— Леха, чего ты? Сдрейфил, что ли? Назад, дурачок, скорее!

Какая-то страшная горячая сила оторвала его от земли и плашмя бросила в опаленную траву.

Очнулся, наверное, сразу. Позванивало в голове. Ощупал себя — цел. Лешка лежал рядом, откинув руку, подогнув к подбородку колени. С виска его, наполняя посиневшую глазницу, струилась густая черная кровь.

По лугу, петляя между кустами и кочками, мчался грузовик. На подножке его, что-то крича шоферу и размахивая рукой, во весь рост стоял Тюрин.

7

Как огнем, жгло плечо, левая рука повисла плетью. Поташнивало, время от времени мутилось в глазах, но Мазуренке некогда было перевязывать рану: короткими очередями он вел огонь, прижимая врагов к земле. Осталась их добрая половина, и если им удастся достичь кустов — обойдут.

Показалось, молчит автомат Поманысточки.

— Ты живый, Мыкола? Чого мовчишь, грэць бы тебя побрал?

— Живу! А вы як маетесь?

— Клюнуло трошки. Ты, Мыкола, жарь по ним короткими. Я перевяжусь.