Дорога в мужество - [17]

Все не так. Раньше она и глядела иначе, как-то просто, на равных, теперь — цепко и как бы со снисходительным превосходством, будто знала его лучше, чем он сам. «Может, сравнивает с кем-нибудь?..»

— А вы перестарались, товарищ сержант. — Женя носком сапога ковыряла зернистую, чуть влажную землю. — Одна девушка в расчете, ее надо замечать, а вы… Это нас когда-то выдаст.

— Учту, — холодновато сказал он.

Женя опять в упор поглядела на него, отвела со лба и спрятала под пилотку прядь волос. Глаза ее, только что светло-голубые, теперь, когда она повернулась спиной к солнцу, стали темно-синими. И опять Бондаревичу стало не по себе: эту особенность ее глаз становиться то синими, то голубыми, точно специально для того, чтобы он ломал голову, с какими нее глазами она красивее, заметил давным-давно, еще в восьмом, кажется…

— Просьба к вам, товарищ сержант. Прикажите отгородить уголок в землянке. Ни раздеться, ни одеться, сами понимаете, да и… — Женя запнулась, опустила ресницы, — у Потехина так всегда делали…

— Может, еще что надо?

— Больше — ничего.

5

С утра расчеты чистили орудия. Беда с этими четырехтонными железными махинами. Роса упала и — кругом ржавчина. Трешь, трешь, аж в глазах мутнеет.

Сергей смазал отчищенные турели, выпрямился, стирая рукавом шинели пот со лба.

Перистые облака — мелкие, белесые, с голубоватой ретушью по краям — медленно тянулись по небу, как сбившаяся в гурт отара. В стороне — седобородый чабан в сером зипуне, определенно дед Мокей Глазков. А пасется отара за Марьиной балкой, между Гремячим и Мокрой Грязнухой, вон куда разлого и широко, как два белых крыла, раскинулись они в стороны. Левее Гремячего — старый ветряк, а за ним крутой вилюжиной и Чердынь-хуторок. Туда, до Чердыни, отара добредет как раз к обеду, разляжется на «тырле» у пруда и будет ждать спада полуденной жары. Дед Мокей подойдет к кринице остудить ноги и отдать дурную кровь пиявкам. Вот бы хотя на часок к нему, послушать его сказку, правдивую, как быль, и были, похожие на небылицы.

— Сергей, что ты там такое интересное увидал? — легонько толкнул Кравцова в бок Чуркин.

— Да вон… облака.

— Эт, невидаль какая! Облака… Дело делай, и вся недолга. Сержант придет, а мы ничего не успели. Не годится так.

— Дед, больше всех надо? — не стерпел Суржиков. — Зачем это тебе? Ты же не командёр.

— Чурка справедливый! — стал наседать на Суржикова Асланбеков. — Ты, Сюржик, язык длинный имеем, руки в брюки носим, ты, Сюржик, лодырь, как ишак. На тебя грек смотрел и тоже стал балшой лодырь. И Сережка Кравцов станет балшой лодырь. А зачем так?

— Погоди, Атар, не кипятись, — поморщился Чуркин. — Руки у него коротки — всем расчетом вертеть. Слыхал, Константин, это я тебе говорю. В командиры мне соваться незачем, я порядок люблю — всего и делов. Войско, дорогой мои, не только оружием и людьми сильно, а и порядком, это во-первых. А во-вторых, натура мне не позволяет за тебя и за всех дураков своим хребтом отдуваться. Понятно говорю?

— Как хочешь говори, — отмахнулся Суржиков, — только на кой он черт, этот мартышкин труд? На войну призвали — учите воевать. А мы что делаем? То кирпичики толчем, звездочки выкладываем, то эту железную дуру облизываем, как корова теленка.

— А это уж твое дело десятое. На то командиры есть, и они знают, когда и чему тебя учить. Стой! Куда ты целой пятерней смазку в затвор тащишь? Тебе ж ведь русским языком сержант говорил: смазать ле-о-гонько, аккуратно.

— Не тычь мне командёрами. Все они на одну колодку. Докомандовались… Сколько твоих друзьяков укрылось, как ты говоришь, дерновым одеяльцем? То-то! Два года громим врага от границы до Волги своими боками, а сколько еще будем громить — сам бог, пожалуй, не знает…

Лицо Чуркина медленно и густо багровело.

— Замолчь, дурья твоя голова. Ну! — глухо и гневно прикрикнул он, настороженно оглядываясь по сторонам. — Ежели мозги набекрень, то язык вовремя прикусывай. Ох, Костька, Костька, пора бы тебе знать: бодлива корова завсегда комола живет.

— Что еще за комола?

— Без рогов, значит. И ты догавкаешься — отобьют.

— Это мне-то?

— А кому ж? Атаманом тебя сосунки величают, ты и нос задрал, а по-моему, в твоем атаманстве никаких достоинств, окромя дури.

Конца этой перебранки Сергей не дождался — вызвали к командиру взвода. Шел и недоумевал: отчего Чуркин так испугался и разгневался, ведь и Костя, кажется, рассуждает верно.

В землянке Тюрина пахло душистым мылом и одеколоном. Сам он — нарядный, собранный и красивый — сидел за столом, шлифовал ногти напильничком из перочинного ножа.

— Приземляйтесь, Кравцов. Ночка была трудная, правда? Устали?

Ночка была, действительно, трудная: до зари возили снаряды на батарейный склад боеприпасов. До сих пор ныли поясница и плечи, но Сергей ответил подчеркнуто бодро:

— Переживем!

— Молодец! Курите? Берите папиросу. Берите, берите! Итак, вы мне нужны, Кравцов. Биографией интересоваться не буду, я о вас знаю все. Да, да, основное — все, даже то, что вы вступили в комсомол накануне вторжения фашистов на Дон, следовательно — сознательно рисковали. Но — к делу! Враги, отступая, оставляют агентуру. Если удается пройти через фильтры, агенты стремятся влезть всюду, в том числе и в армию. Вы можете категорично заявить, что их нет среди нас, вот здесь, на батарее? Говорите сразу — можете?