Дорога в мужество - [15]

— Я любил тебя так… А-а, к черту! Тебе нужна была иная любовь, и ты нашла ее. Иди, вальсируй. Тебя ждут…

— Зачем ты говоришь глупости?

Он стремительно зашагал прочь. Она бежала следом: «Стасик, погоди! Стась…» — кажется, плакала, но он ни разу не оглянулся. После первого боя написал ей письмо. Без обратного адреса. Рвать, так уж с корнем.

…Мимо, шагах в четырех, прошел часовой.

— Кто здесь? Вы, товарищ сержант? Чего не спите?

— Что? Ах да, спать… Пожалуй, пойду. Махорка кончилась.

3

Женя, не оглядываясь, бежала до самой палатки, спиною чувствовала холодный взгляд Бондаревича и, захлестнутая стыдом и обидой, пыталась и не могла сдержать слез.

В палатке на столбе у самого входа горел фитилек в блюдце с пушечным салом. Света едва хватало, чтобы отвоевать у темноты неровный срез грубо сколоченных нар; к своему месту Женя пробралась на ощупь, сняла сапоги, ослабила ремень и, не раздеваясь, повалилась на нары.

— Ты, Женька? — шепотом спросила Танечка-санинструктор, всего две недели назад призванная в Саратове. — Где тебя носит, полуночницу?

— Спи, спи…

Не однажды рисовалась Жене ее встреча с Бондаревичем. Там были и радость, и робость как бы повторного узнавания, а вышло совсем не по-загаданному. Встретились как чужие. «Никогда и ничего не было…» Как же не было? А может, только для нее было? Ведь недопустимо, чтобы причиной разрыва явились те проклятые танцы. Или он уже разуверился в ней — год прошел. Конечно, на фронтовых дорогах всякое случается, но неужели он мог так подумать о ней?

— Ты плачешь, Жень?

— Вот уж глупости! Спи…

Возможно, он просто кривит душой. Носит у сердца карточку какой-нибудь медсестрички, а сказать об этом сразу не так-то просто. Что ж, она не станет на его дороге. Пусть будет так…

— Жень, а Жень! — Танечка придвинулась поближе, обняла за шею. — Каких молодых ребят нам прислали!

— Ну и что?

— Есть симпатичненькие, правда! — Танечка дышала в самое ухо, шее было щекотно. — А лейтенант, командир взвода, ну прямо — картинка! Я, наверное, влюбилась в него… Днем, когда строились, люди кругом, а я на него одного вылупилась, как дурочка. — Танечка вздохнула и приглушенно засмеялась. — Ох, Женька, до чего ж хочется любить, но чтоб и тебя любили!.. Чего ты отвернулась? Ну, Жень, ну чего ты молчишь?

— В самом деле — чокнутая.

— И ты влюбись, Жень! Знаешь в кого? Четвертым командует Бондаревич, ух какой парень!

— Можешь и его взять себе.

— Не-ет, я в лейтенанта по уши втрескалась, это уж точно!

— Ладно, влюбленная, спи, — глухо сказала Женя. — И брось это… в одной рубашке… Не дома у маменьки…

— Ладно. Завтра опять окопы рыть? Мамочка родная…

Заснула Женя незаметно.

Где-то перед зарей часто и звонко застучали в буфер, висящий на столбе у командного пункта, — тревога!

Девушки высыпали из палатки, столпились у входа, не зная, что делать дальше. Танечка все еще ползала по нарам, потерянно выкрикивая:

— Ой, девочки, где мои брюки? Кто видел мои брюки? Мамочка родная…

— Шинель накинь, — посоветовала Женя. — В поход не поведут…

На центре огневой позиции, на том самом бруствере, где вечером Женя сидела с Бондаревичем, стоял Тюрин. С орудий ему докладывали о наличии людей. Женя, замерев, ждала последнего доклада. «Сейчас я услышу его голос…»

— Четвертое — все налицо.

«Я, значит, не в счет?»

Тюрин подходил к палатке. Свет фонарика поплясал по земле, скользнул по неровному девичьему строю.

— По двое разобрались бы, что ли… Четыре, шесть, восемь, тьфу ты… Шесть, девять, в затылочек… двенадцать…

Танечка дернула Женю за рукав, спросила недоуменно:

— Зачем нас, как овечек, пересчитывают?

— Тебе кажется, что ты здесь, а на самом деле, может, тебя и нету. Испарилась.

— С ума посходили. И что, каждую ночь вот так будут?

— Вполне возможно.

— Мамочка родная…

Тюрин наконец объявил отбой. Женя не пошла досыпать. Присела за палаткой.

Где-то недалеко разговаривали Мещеряков и Тюрин. Командир батареи был раздражен.

— Люди вчера устали, и сегодня перепадет. Зачем эта самодеятельность?

— Я ни на минуту не забываю, откуда большинство нашего личного состава. И потом… Не успели сойтись, уже паруются.

— Вот что, Михаил Иванович, без моего ведома прошу…

— Товарищ старший лейтенант, те, с кем я служил раньше, поддерживали любую мою инициативу.

— Я поддержу только разумную. Прошу не забывать: командир здесь я, я же а первый ответчик. За все. Это — учтите. Навсегда.

Прошелестела трава, стихли шаги. На кухне гремели ведрами.

Занималась заря. На траве виднелись блестки росы, пахло мокрой землей. Пепельные звезды мерцали неброско, устало.

Женя пошла на кухню. Повариха встретила ее приветливо, хотя и с недоумением:

— Равняя птичка! Чего так? И вроде бы — зареванная?

— Не спалось почему-то. Утюг у нас есть?

— Сейчас углей достану.

Как не хотелось Жене идти в расчет… А — надо…

В четвертом после завтрака — перекур. Бондаревич сидит в сторонке, на бруствере. Недоступный, чужой. А сердцу и больно, и радостно. Пусть — чужой, но теперь он — рядом. И ладно. Будь что будет… А сейчас надо спокойней. «Мы не знали друг друга… ничего не было…»

— Разрешите присутствовать, товарищ сержант? — Она вскинула руку к пилотке, улыбнулась, уверенная, что улыбка получилась именно такой, чтобы ее можно было понять не иначе, как: «Видишь, я следую согласно уговору, и мне, собственно, все равно».