Дорога сворачивает к нам - [27]

Иной раз Анупрас долго переминается у обочины, пока не переведет его какой-нибудь ребенок или велосипедист, положив велосипед. Кудлатых уссурийских собак Анупрас не боится, когда по лесу бродит, а от звука машины вздрагивает и врастает в землю. Его как молнией ударяет, едва взревет машина! Вообще-то Анупрас почти что и не слепой. Травы заготовит корове, хвороста на зиму нарубит — даже топора не боится! Ну, и свеклу для пива выращивает! Только к машинам никак не привыкнет, к их шуму.

Сперва я удивлялась непривычной робости Анупраса… Но один раз его чуть не задавил красный — нет, вишневый! — «Москвич». И не потому, что Анупрас робок, а потому, что слишком смел. Однажды под вечер Анупрас стоял на обочине… Он может долго-долго на одном месте стоять. И если спросить, что он делает, ответит:

— Смотрю.

А на самом деле он слушает. Для него смотреть — это слушать.

Так и «смотрел» Анупрас, а в кармане у него сидела белка. Помните? Я в самом начале говорила, что Анупрас приручил белочку. Она выпала из дупла, еще есть не умела, когда он принес ее домой. Он тогда двух принес, но одну Казюкас замучил. А эта выросла, выправилась, днем спит под подушкой у Анупраса, в карман к нему забирается. Очень любит его белка всякие дыры, щели, дупла, а если ничего лучше не найдет, так ей и в темном кармане хорошо.

Ну вот, стоял себе Анупрас, и ему не надоедало, а белке надоело в кармане, и стала она копошиться, царапать коготками. Анупрас удерживал ее, прижимал карман, да как-то зазевался на минуту, и белка выскочила на дорогу. А тут как раз «Москвич»…

Анупрас бросился ловить белку, а белка уже на той стороне дороги прыгает, резвится.

Шофер едва-едва успел остановить «Москвича». Завизжали тормоза, закачался Анупрас, вцепился в крыло «Москвича», но поскользнулся и упал. На его счастье, цел остался, но испугался очень…

Из «Москвича» выскочил шофер, весь бледный, злой, да как гаркнет:

— Ты что — слепой, не видишь?!

Анупрас встал, ощупал себя, зачем-то пригладил волосы, а белка по длинной ноге Анупраса, как по дереву, вскарабкалась и шмыг обратно в карман. И сидит там как ни в чем не бывало, будто не из-за нее Анупраса сшибло!

Анупрас так испугался — и упал, и шофер орет, — что с перепугу повернул не в ту сторону. Я тоже стояла как вкопанная и смотрела, но тут опомнилась и подбежала, чтобы отвести Анупраса домой. Схватила его за руку, повернула, а тому шоферу, у которого дрожали губы, прошипела:

— Сам ты слепой!

Однако шофер и так уже все понял. Он отвел свой «Москвич» в сторону и догнал Анупраса.

— Ты прости меня, парень… Я ведь не знал, что ты слепой… Сам понимаешь!

Шофер, коренастый, молодой, со светлыми волосами, был ужасно расстроен, и Анупрас в конце концов сказал, что не сердится. Он и в самом деле не сердился. Не шофер ведь был виноват, а белка, а раз белка, так и Анупрас. Однако на Анупрасе лица не было, его била дрожь, так что даже руки дергались. И голос у него переменился, словно машина раздавила голос…

И тогда я впервые по-настоящему поняла, как худо быть слепым… Знать-то я и раньше знала, что худо, всегда чувствовала, но только теперь… меня всю пронзило. Будто я сама мгновение побыла слепой! Не знаю, поймете ли вы, что я пережила, если вам не довелось видеть, как машина едва не наехала на слепого…

Молодой светловолосый шофер не ушел и после того, как получил прощение. Он захотел узнать, как и когда Анупрас ослеп, почему его не лечили, а водили по «святым местам». Разве я вам не рассказывала, что Анупраса, когда он был маленький, по всяким «чудотворцам» таскали? Обо всем расспрашивал шофер: что за родители у Анупраса, есть ли братья, сестры, почему он варит пиво.

Не просто из любопытства спрашивал. Анупрас ни слова не скажет любопытному приставале, и тот, чего доброго, может подумать, что слепой еще и глухонемой вдобавок. А тут развязался язык у Анупраса, как пошел рассказывать! Сначала я только удивлялась словоохотливости Анупраса, а потом поняла: что-то открылось в нем.

Все-все выложил Анупрас: какой у него отец беспутный, как он этим проклятым пивом кусок хлеба для больной матери и братишек зарабатывает, как хотел бы научиться чему-нибудь, какому-нибудь лучшему, людскому делу…

Слушал, слушал шофер, нахмурив широкий, крепкий лоб, и мне уже не казалось, что он очень молод. Волосы короткие, светлые, как у молодого, а кожа на лице не молодая — в шрамах, словно изрезана когда-то осколками стекла. Почему у него такое лицо? И почему без ресниц? Словно кто-то спалил ему ресницы.

Спросить я постеснялась, потому что он в самом деле был немолод. А кроме того, он заговорил о таких вещах! Есть, оказывается, большая школа для слепых… Слепые занимаются там, как зрячие. Одни учатся ремеслу, а тех, кто поспособнее, даже в вузы посылают. Они становятся воспитателями, учителями. Учителями, настоящими учителями, как Иоланта?

А шофер, оказывается, не шофер — он строит мосты, инженер. А лицо ему изрешетили на войне, и ресницы в огне войны сгорели. Чуть не ослеп тогда — вот как!

А Матаса надо разыскать во что бы то ни стало, твердо сказал тот, кто сам когда-то чуть не ослеп. Пусть выплачивает алименты на детей. Тогда Анупрас сможет поступить в школу для слепых.