Дорога свободы - [71]

— Что вам нужно? — спросил Гидеон.

— Мне нужно поговорить с вами, Гидеон. Я хотел этого свидания, потому что мы с вами оба цивилизованные люди, потому что на этой основе, я уверен, мы можем договориться, потому что в этом мире, переполненном глупцами, идиотами, ничтожными людьми и ничтожными умишками, пожалуй, только мы двое способны посмотреть правде в глаза, спокойно ее обсудить и найти почву для примирения.

— Вы сами этому верите? — спросил Гидеон, глядя на этого стройного, изящного человека, сидевшего перед ним в непринужденной позе, одетого с безупречным вкусом, невозмутимо спокойного. Годы не положили ни единой морщинки на его гладкую, шелковистую, чуть желтоватую кожу; худое, аскетическое лицо попрежнему было непроницаемо и вместе с тем выразительно; неуловимым движением отвечая на каждое слово, нa каждую интонацию Гидеона. Без сомнения, это был продукт цивилизации; и в каком-то смысле, это был прямой человек, наредкость прямой среди своих криводушных единомышленников. И, однако, в эту минуту Гидеон чувствовал к нему отвращение, какого не чувствовал ни к одному живому существу, — отвращение, гадливость, ненависть; Гидеон Джексон, который всю свою жизнь, в бытность рабом и в бытность свободным человеком, избегал ненависти, который всегда старался понять, что делает одного человека добрым, а другого злым, одного кротким, а другого жестоким, который даже под плетью еще доискивался причин, логики, истины, который сражался и стрелял без личной ненависти к тем, против кого он сражался и в кого стрелял, — этот человек, Гидеон Джексон, без сожаления, без колебания убил бы Стефана Холмса и никогда бы не мучился раскаянием. И теперь, глядя на него, он повторил: — Вы сами этому верите?

— Верю, Гидеон, — спокойно ответил Холмс. И он добавил с неподдельной искренностью: — Видите ли, я один из тех немногих представителей моего класса, которые не шарахаются в ужасе при виде черной кожи. Я, по самой своей сути, разумное и способное логически мыслить человеческое существо. Вы тоже. Мы оба понимаем, что люди создают себе фетиши. Я могу позволить себе роскошь смеяться над ними, а также над безмозглыми идиотами — моими добрыми знакомыми, этого я не отрицаю, — которые смотрят на всех людей вашей расы и на многих людей моей расы как на существа низшей породы. О боже мой, я знаю цену всей этой публике! Но я с ними связан, Гидеон, отчасти по происхождению, отчасти по собственному выбору. Будем оговорить начистоту: люди моего круга много потеряли из-за войны, не только власть, — что уже немало, — но еще и материальные блага, которые власть приносит с собой. Известный образ жизни. Я хотел это вернуть — и принимал для этого разумные меры.

— И теперь вы этого достигли.

— До некоторой степени. Еще нужно кое-что уладить, но до некоторой степени мы добились своего. Не стану притворяться: вы знаете, почему Рэзерфорд Хейс прошел в президенты, и вы знаете, что свое слово он сдержит, настолько-то у него хватит джентльменства. Во всяком случае, республиканская партия поладила с нами, и кое-что будет сделано.

— Вы правдивый и разумный человек, — сказал Гидеон, глядя на Холмса с искренним любопытством. — И вы, кажется, этим гордитесь?

— В известном смысле, да.

— И вы пришли сюда не затем, чтобы злорадствовать. Для этого вы слишком цивилизованный человек.

— Конечно, для этого я слишком цивилизованный человек. А также для того, чтобы обращать внимание на

иронию со стороны негра. А вы слишком цивилизованы для того, чтобы вышвырнуть меня вон.

— Мне интересно, что вы хотели мне сказать.

— Я так и думал, что это вас заинтересует. Бросим колкости. Я восхищаюсь вами, Гидеон. Я следил за вами во время конвента и все последующие годы: вы развивались со сверхъестественной быстротой. Вы человек необыкновенных способностей и огромного таланта. У вас есть разум. Уже одно то, что вы из бывшего раба, неспособного сколько-нибудь грамотно выразить свою мысль, превратились в того культурного человека, с которым я сейчас разговариваю, уже это одно так поразительно, что кажется невероятным. Я слушал все ваши речи в Конгрессе — и часто с восторгом. Ваше красноречие, представляющее собой крайне редкое сочетание трезвой мысли и сильного чувства, производит огромное впечатление на слушателей.

— Вы мне льстите, — сказал Гидеон. — Ну, что же дальше?

— Я даже допускаю, что, если бы у вас был подлинник этого скандального и кретинского документа, который вы показывали Гранту, вы, пожалуй, могли бы выступить с ним в Конгрессе и повернуть историю вспять. Впрочем, едва ли. В Конгрессе мы имеем большинство, и, кроме того, сомнительно, чтобы один человек каким-то одним поступком мог оказать сколько-нибудь заметное влияние на ход истории.

— Вот как, — сказал Гидеон. — И это вам известно. Чисто работаете.

— Приходилось чисто работать, Гидеон. Мы были побежденные. Наша страна была оккупированной страной...

— Вы считаете, что это ваша страна?

— Без сомнения. Она по праву принадлежит немногим избранникам, которые способны ею управлять. Признайте это, Гидеон. Ни этот белый сброд, который мы использовали для Клана, ни безграмотные и ребячливые негры не способны управлять государством. Вы исключение. Я тоже исключение. Поэтому я и обращаюсь к вам, Гидеон, и, верьте мне, без всякой задней мысли. Это естественно, это логически неизбежно. Есть, конечно, и другие пути, но насколько все было бы проще, если бы вы присоединились к нам, если бы вы уговорили кое-кого из ваших соратников сделать то же самое. Негры пойдут за вами: они привыкли вам верить, будут верить и впредь. А наше устройство, в конечном счете, наилучшее. Я ненавижу насилие, я ненавижу убийство. Я готов его применить в случае необходимости, но насколько было бы лучше, если бы можно было достичь цели, не прибегая к массовым убийствам. Мирным путем создать страну, где будут царить благоденствие и порядок на пользу всем, где батрак будет каждый день есть досыта и засыпать без тревоги о том, где ему завтра достать кусок хлеба.