Дорога свободы - [47]

Можно ли было построить эту дорогу рабским трудом, Гидеон не знал; но он знал, что никогда рабы не работали так, как сейчас, даже когда плеть опускалась на их спины. Его бригада рубила деревья и разделывала бревна для каркаса. Двое рабочих становились друг против друга и начинали подрубать ствол, один повыше, другой пониже, ровно восемь ударов на каждое молодое дерево, потом треск и гулкие окрики: «Берегись, берегись!» Оглушительный всплеск, когда дерево валилось в воду; частая стукотня топоров — это обрубали ветки; потом восемь человек поднимали разделанный ствол на плечи и сваливали его на салазки, запряженные мулом. Негры работали голые по пояс, черные тела их лоснились, мышцы перекатывались под кожей. Сперва они пробовали петь старые рабьи песни, но ничего не выходило; ритм был не тот, темп изменился, протяжная жалоба была теперь ни к чему. Начали сами собой рождаться новые песни, сперва без слов, потом возникли слова — самые бесхитростные; без песни ведь нельзя, и негры просто думали вслух: «Рубим топорами, раз два; рубим топорами — пошла-а!» Пришли слова, пришла и мелодия...

Последние месяцы изнежили Гидеона. К вечеру его всего разламывало: у него не оставалось никаких, мыслей, никаких желаний — только броситься на жесткую койку в бараке и спать, спать! Сон, работа, еда — вот и вся жизнь. И он все чаще спрашивал себя: — А как же книги, отдых, ученье? Есть ли для них место в такой жизни? Есть ли в ней место для чего-нибудь, кроме работы? — Освободиться от рабства это все равно, что вступить в новую эру цивилизации; но все ли это, что нужно человеку?

Еда была неплохая, хотя слишком однообразная, — тушеное мясо с рисом и картофелем три раза в день. Рабочие выстраивались в очередь, и каждому накладывали его порцию на оловянную тарелку — это был единственный перерыв в четырнадцатичасовом рабочем дне. Спали в наскоро сколоченных длинных деревянных бараках и в старых армейских палатках. Келли, начальник четвертой бригады, сказал как-то раз главному инженеру Риду: «Дайте мне десять таких бригад, как моя, и я вам проведу дорогу в самый ад».

И Рид, который был в инженерных войсках во время войны, ответил ему: «Погодите, и здесь будет не лучше ада». Слова Рида вскоре оправдались: началась новая волна малярии, и болото превратилось в зачумленную жаркую печь; день и ночь над водой густым роем носились и звенели комары. Джордж Райдер, один из тех, что пришли с Гидеоном, слег в лихорадке и через четыре дня умер. Ганнибал Вашингтон и брат Питер отвезли его тело в Карвел, чтобы женщины могли похоронить его и оплакать и найти в этом хотя бы некоторое утешение. Да, за все, что они получат, приходилось платить дорогой ценой. Гидеона перевели в бригаду по засыпке, потом он зачищал стволы для шпал. И однажды ночью они услышали пронзительные гудки — подошел первый рабочий поезд. Вода в болоте понижалась; ил высыхал и трескался; жара все усиливалась — и все же теперь работать было легче. Поверх каркаса из древесных стволов лег настил из гравия и битого камня, а по нему протянулись две нити стальных рельсов — готовый путь для рабочего поезда. У Гидеона трещала голова от усилий все это понять; раз Ганнибал Вашингтон спросил его:

— Гидеон, а на Севере белые тоже так работают?

— Некоторые, наверно, да.

— Ни отдохнуть, ни повеселиться, ни к женщине пойти?

— Выходит, что так.

— Ты считаешь, это правильно?

— Не знаю — может, потом пойму.

Это случилось в отсутствие мужчин. У Трупера была четырнадцатилетняя дочка по имени Джесси — с ней-то это и случилось. Рассказать она могла только очень отрывочно и бессвязно: как она пошла на старую дорогу, что прежде вела к табачным плантациям, так просто пошла, ни за чем, шла себе и думала о чем-то, потом увидела — навстречу едут двое белых в двуколке, запряженной мулом. Они крикнули ей: «Эй ты, иди сюда!» Она побежала через поле, они за ней. Она бросилась в кусты, упала, они вытащили ее оттуда, сорвали с нее платье и изнасиловали. Потом стали советоваться — убить ее или не убивать, но, в конце концов, отпустили, и она прибежала домой, голая и обезумевшая от страха.

Когда Трупер узнал об этом, он тоже чуть не обезумел: он не помнил себя от бешенства, он хотел кого-нибудь убить. Он твердил: «Пойду, убью белого!» Гидеон и брат Питер уговаривали его, доказывали ему, что это глупо: «Тебя повесят, только и всего». — «Пускай повесят». — «Да какой же в этом толк?» Наконец, Гидеон сказал с холодным гневом: «Сделай лучше что-нибудь толковое. Ты говоришь, как дурак, ты этого не сделаешь. Мы два месяца работали на болоте — ради чего? Спроси себя, Трупер, — ради чего? Один из нас умер, его привезли домой, похоронили. Мы работали, спину не разгибали, неба над собой не видели, жен два месяца не видели — ради чего, скажи мне?»

— Ради чего? — тупо спросил Трупер.

— Ради новой жизни, понимаешь? Можешь ты это понять?

— Ты красно говоришь, Гидеон. Очень важный стал, еще бы — пошел в Чарльстон, жил там, как барин, сидел с богатенькими неграми да с белыми...

— Дурак ты! Я пошел в Чарльстон потому, что нельзя было не итти. Я боялся, душа в пятки ушла — да и было чего бояться. И сейчас есть... — Он обнял Трупера за плечи и продолжал: — Слушай, друг. Это злое дело, страшное дело, бедной девочке нанесли глубокую рану. Но эта рана заживет, Трупер; все раны заживают. Она забудет. Лучше подумай, что нам всем делать, что для всех нужно; у тебя жена, у тебя еще дети. Мы заработали на болоте почти тысячу долларов, столько денег у негра никогда не бывало. Можно пить, гулять, к девкам ходить, можно всякого добра накупить, ситцевых платьев, леденцов, всего и не перечесть. Это большой соблазн, но я поговорил с нашими, и они сказали: «Хорошо, Гидеон, спрячь эти деньги, купи землю». Почему они так сделали, простые негры, вчера только рабы? Почему у них такая надежда, такая вера в будущее?