Дорога свободы - [35]

Казалось, целая вечность прошла с того дня, когда Гидеон в первый раз постучал в дверь к Картерам. Теперь, сидя с ним по вечерам за обедом, он рисовал им картины будущего; и он так вырос в их глазах, что они с гордостью говорили знакомым: — У нас живет Гидеон Джексон, депутат конвента!

Стефан Холмс сказал матери: — Завтра за обедом у нас будет негр.

И она, думая, что он говорит о слугах, ответила: — Ну, конечно, Стефан.

— Вы, кажется, не поняли, мама. За столом, вместе с нами. В качестве гостя.

— Не люблю, когда ты так шутишь, Стефан, — начала она. — Говоришь бог знает что...

— Никаких шуток. Пожалуйста, поймите меня как следует. Я пригласил негра к нам на завтра, на обед. Он будет в некотором роде почетным гостем.

Она опустилась в кресло и уставилась на него во все глаза, а он, глядя в окно поверх ее головы, казалось, пристально изучал неясный силуэт форта Сэмтер. Она поняла, что он ушел в себя; теперь можно спорить с ним сколько угодно, а он все-таки поставит на своем. Сила, заключенная в нем, превышала ее понимание: эта сила вся шла от ума и подчас могла быть очень страшной. Когда о Стефане говорили то или другое, хвалили его или порицали, мать умела только одно привести в его оправдание и всегда это говорила: — Вы не понимаете, дорогая, Стефан человек действия...

Марте Холмс было уже под шестьдесят, и жизнь утомила ее; она готова была примириться с мыслью, что часть ее мира погибла в кровавой бане войны и надо держаться за то, что уцелело. Но Стефан не соглашался признать хоть что-нибудь безвозвратно потерянным и не желал цепляться за обломки. Когда он сказал ей: «Мама, я иду в конвент потому, что для того чтобы бороться с этой чудовищной гнусностью, надо ее понять, а для того, чтобы ее понять, надо стать ее частью», — она попыталась стать на его точку зрения, но не смогла. Не могла и теперь, когда Стефан сказал ей:

— Мама, мне необходимо было пригласить этого негра. И если я говорю «необходимо» — то уж, поверьте мне, значит, это в самом деле необходимо.

— Но почему? Какая может быть причина?..

— Много причин и весьма серьезных. Я бы охотно объяснил вам...

— Стефан, я не могу.

— Можете и сделаете.

— Стефан, если уж тебе надо корчить из себя клоуна, шута и белую шваль, неужели ты не можешь пощадить мои чувства?

— Дорогая, — сказал Холмс, — не сомневайтесь в том, что я с величайшим уважением отношусь к вашим чувствам.

— А что скажут люди?

— Ничего не скажут. У нас будет полковник Фентон, миссис Фентон, Сантель, Роберт и Джейн Дюпрэ, Карвел и генерал Ганфрет с женой.

— И они знают, что приглашен негр?

— Знают.

— А что это за негр, можно мне узнать?

— Бывший раб Карвелов, — сказал Холмс. — Зовут его Гидеон Джексон...

Перед Гидеоном все же встала стена — стена его детства, юности и первых зрелых лет, стена, сложенная из тысячи воспоминаний о том времени, когда эти люди разводили негров, как скот, и он не пошел бы к Холмсу, если бы Кардозо не сказал:

— Пойдите, Гидеон. Очень важно, чтобы вы пошли. Холмс пригласил вас по одной из трех причин. Первая: возможно, что он искренне хочет работать с нами и понять нас. В этом я сомневаюсь. Он очень умен, и он бывший рабовладелец. Вторая — он хочет сделать из вас посмешище. В этом я тоже сомневаюсь. Вы не из тех, кого легко поднять на смех, а Холмс недостаточно ребячлив, чтобы находить удовольствие в таких забавах. Третья и единственная, которая мне кажется правдоподобной, — он подозревает какой-то таинственный негритянский заговор и хочет выведать у вас что-нибудь о том, что, по его мнению, делается за его спиной. Если это так, ну что ж, вам ведь нечего скрывать.

Гидеону нечего было скрывать, кроме своего страха, давнего, старинного страха, подкатывавшегося, как тошнота, к его горлу. Можно убеждать себя и уговаривать: теперь свобода, негры и белые трудятся вместе, создавая новый мир, старые цепи разбиты, рабство стало дурным сном — все это можно говорить себе, но страхи и воспоминания выжжены, как тавро, на коже — пороки, побеги, старые песни «Отпусти мой народ, отпусти мой народ», презрение и ненависть...

Медленно шагая по набережной, он добрался, наконец, до высокого белого дома, фасадом обращенного к заливу, дернул за колокольчик у ворот, подавил дрожь, пробежавшую по нем при его звуке, — и был впущен старым слугой-негром, который оглядел его с любопытством, но ничего не сказал, очевидно, предупрежденный заранее. Гидеон прошел по аллее, поднялся по ступенькам на веранду, едва держась на ногах, так они ослабели; дверь распахнулась перед ним, и он вошел.

В первый раз Гидеон так входил в такой дом — освещенный, живой, враждебный и неописуемо прекрасный. Ребенком ему случалось забегать в кухонное крыло карвеловского дома, но в главные комнаты — никогда; потом, уже взрослым, он обошел его весь, прошелся по всем комнатам — запустелым и мертвым. Но этот дом не был пуст, не был мертв. Свет струился от ламп и свечей, ослепляя Гидеона. Холл по стенам был обшит снежнобелыми панелями и уставлен мебелью, которая в изгибах ножек и спинок хранила изящный вкус прошлого столетия. Винтовая лестница спиралью уходила куда-то в туманную даль, дверь в гостиную зияла, словно адская пасть. Гидеон почувствовал себя беспомощным и ничтожным, и теплое приветствие Холмса: «Как я рад, что вы пришли, Джексон!» — не улучшило его настроения.