Дорога свободы - [27]

— А вы что сделаете, белый?

— Постараюсь не дать маху. Добьюсь чего можно от этого конвента: школ, права голоса. А что мои враги станут говорить — это мне наперед известно.

— Пусть говорят?

— Ну да. Пусть себе говорят. А я скажу свое.

— А земля? Какая польза — школы, голос, если без хлеба?

— Земля, — протянул белый. Он помедлил на этом слове. — Ты только спроси у них земли, братец, увидишь, как они на стену полезут. Нет, земли от этого конвента мы не дождемся. Хочешь земли, так уж ловчись сам: заработай да купи.

— Мы работали на этой земле, может, сто лет. Кто сеет, кто собирает — мы! Теперь плантаторов долой — кому ж земля? У кого права, как не у нас?

— Э, права! Не в правах, дядя, сила, а в собственности. Мне луны с неба не надо, дай вон тот пригорочек...

Спор продолжался, становясь все горячей. Когда белый отделился от толпы, Гидеон пошел за ним и потянул его за рукав.

— Мистер?..

Белый остановился, поглядел на Гидеона очень холодным взглядом голубых глаз и отвернулся. Гидеон чувствовал происходившую в нем борьбу: южанин родом, выросший на Юге, он ненавидел рабство, которое сделало его безземельным батраком, но и негров он ненавидел за то, что экономическое давление столкнуло его в их ряды, и только белая кожа еще отличала его от этих париев,

— Позвольте, сэр, можно поговорить? — сказал Гидеон. — Меня зовут Гидеон Джексон.

— Меня — Андерсон Клэй, — нехотя ответил белый с сухим поклоном и двинулся дальше. Гидеон пошел рядом с ним.

— Позвольте, — опять заговорил Гидеон, — я вроде как... Мне кажется, что... Вы, может, думаете про меня — зазнался... Я не потому, а потому, я слышал, вы говорили о земле. Это мне очень важно, чтоб у негров земля. Думаете, не дадут?

— Держи карман шире.

— А как будем жить?

— А вот об этом ты уже сам подумай.

Еще минуту они шли молча, потом Гидеон сказал:

— Можно, еще другой раз поговорим?

— Пожалуй.

— Спасибо, — сказал Гидеон. — Горжусь знакомством с вами.

Несколько дней спустя Гидеон писал письмо жене. Первый раз в жизни он писал письмо, и каждое слово, которое он выводил на бумаге, казалось ему чудом.

«Дорогая жена Рэчел.

Я думаю о тебе все время я вижу тебя как на картинке ты очень красивая. Мне скучно без тебя как на войне когда я был с янки и мы в разлуке. Я учусь читать и писать из книги и я делегат в конвенте чтобы сделать хорошие законы. Мое жалованье очень большое три доллара в день я почти все откладываю. Когда я ложусь спать я вижу тебя и детей каждый вечер я молюсь храни вас господь. Я пишу так хорошо потому что из книги но я учусь. Я один раз говорил в конвенте про жалованье я очень боялся. Это называется дебаты. Позаботьтесь о Джем. Алленб. если он пришел. Господь с тобой скоро опять напишу».

Таково было письмо, которое Гидеон составил после долгих часов труда глубокой ночью, проверяя каждое слово и аккуратно выписывая его в нарочно купленную тетрадку. Оно согрело ему сердце и опять приблизило его к Рэчел и всем друзьям, оставшимся на плантации. Что-то они скажут, когда узнают, что он выступал в конвенте и участвовал в дебатах? Конечно, это был не важный вопрос, и он совсем не хотел говорить, но как-то получилось, — как, он даже не помнил, — что он вдруг встал и заговорил. Это было во время заседания, на котором обсуждался вопрос об оплате делегатов.

Дискуссию открыл некий мистер Лэнгли, предложивший двенадцать долларов в день. «Я полагаю, труд делегатов этого стоит!» Репортеры бешено строчили. Затем выступил негр, по фамилии Райт, и сказал, что достаточно десяти долларов. «Эта оплата вполне соответствует тому уровню жизни, которого требует достоинство законодателя». С галлереи неслись свистки, председатель стучал по столу, призывая к порядку. Делегат Паркер, белый, предложил одиннадцать долларов — фантастическую сумму для девяти десятых конвента, людей физического труда, в том числе бывших рабов и белых издольщиков, которые годами не держали в руках серебряной монеты. Два делегата из «белой швали» и трое «саквояжников» с жаром поддержали его предложение, но тут взял слово мистер Лесли, негр, и сказал:

— Я согласен получать три доллара в день. Прошу записать в протокол, что мне, негру, этого довольно. Больше моя работа не стоит. Я спрашиваю вас, делегатов, — кабы вы платили из своего кармана, сколько бы вы назначили, по справедливости? Пожалуй, сказали б, хватит и полтора доллара! Что это за разговоры — восемь долларов, девять, десять! Просто жульничество!

Кое-где захлопали. Стараясь перекричать шум, следующий оратор, мистер Мелроз, вопил: — Неслыханное оскорбление! Осмелиться предлагать членам конвента полтора доллара в день!

Тогда-то Гидеон, до забвения себя пораженный этим невероятным противоречием, попросил слова, и был записан, и раньше чем он успел опомниться, его звучный голос уже раскатывался по залу.

— Я слышу, говорят — десять долларов, одиннадцать! Я читал в газете, про нас пишут — грабители, я тогда сердился. Мы не грабители, но как это так... — Тут до него вдруг дошла вся чудовищность того, что он сделал: его бросило в жар и в холод, он стал запинаться. — Я пришел в Чарльстон — первый раз — в армии янки... Сколько мне платили? Может, двадцать центов в день, но я воевал за свободу. Раньше был рабом — ничего не платили, никогда. Теперь пришел в Чарльстон перед конвентом — надо есть, надо работать, пошел на пристань, грузил тюки за пятьдесят центов в день, это хорошая плата. Почему же сейчас вдруг стою десять долларов? — Страх его понемногу рассеялся, он уже более уверенно продолжал: — Тут один говорил — достоинство. Так три доллара в день довольно для достоинства. Будет разница — делегат и грузчик, хоть, может, по правде, и нету разницы. Но десять долларов каждый день — столько я не стою.