Дорога свободы - [26]

Все приходит в свое время, хотя ожидание иногда и кажется бесконечным; так пришел и день открытия конвента, и Гидеон занял свое место среди других делегатов. В эту минуту ему казалось, что время остановилось. Тридцать шесть лет он прожил на свете — сперва неутешно орущий черный младенец, при рождении убивший свою мать; потом, едва стал ходить, рабочая скотина, которой заглядывают в рот и щупают мускулы и назначают цену. А теперь он сидит среди людей, которые будут создавать новый мир. Тихо. Стой. Не шевелись. Мир застыл на месте. Гидеон сидел, стиснув руки, плотно сдвинув колени, слыша отдельно каждый удар своего сердца, едва смея дышать; да и не так-то легко было дышать в этом зале, где полукругом, ярус над ярусом, шля ряды стульев, и всюду, куда ни глянь, виднелись белые и черные лица; люди в деревенской одежде и в городской одежде, во франтовских костюмах и в самых простецких, в чопорных черных сюртуках и в потрепанных солдатских куртках, старики и молодые, рожденные в рабстве и свободные от рождения, «белая шваль», налетевшие с Севера «саквояжиики» ¹ и долговязые светловолосые загорелые фермеры из глухих горных районов, ярые бойцы за Союз; люди, дравшиеся на стороне мятежников, и рядом, на соседних стульях, люди, сражавшиеся вместе с янки, — нет, тут не легко было дышать.

И как будто этого еще мало, обитатели Чарльстона вышли, наконец, из своего добровольного заточения и набились в зал — посмотреть на этот цирк, этих «обезьян во фраках», этих «черных павианов». Да еще представители прессы — не только местных газет, но и журналисты из Джорджии, Луизианы, Алабамы и других южных штатов, с перьями, напитанными ядом, жаждущие раз навсегда заклеймить эту бредовую затею; нью-йоркские репортеры, искушенные мастера газетной стряпни, ловившие в этой каше какую-нибудь местную черточку, которую просмакуют читатели больших газет; и репортеры из Бостона, сотрудники старых аболиционистских издательств; и уж, конечно, газетчики из Вашингтона, так и сторожившие какой-нибудь скандальчик, от которого потом загудит столица. Прибавьте еще выстроенных вдоль стен солдат — и получится, что в зале яблоку негде было упасть.

Но вопреки всем опасениям, всем предсказаниям и страхам, первый день сессии прошел мирно и в полном порядке. Была сделана перекличка; все время, пока его не вызвали, Гидеон сидел ни жив, ни мертв от страха; но когда он ответил: «Здесь!» и председатель перешел к следующему по списку, Гидеон даже себе не поверил, как все оказалось просто; как будто и в самом деле не было ничего особенного в том, что его голос прозвучал перед всеми этими людьми.

После переклички Орр, бывший губернатор Южной Каролины, обратился к конвенту с речью. Он был здесь по специальному приглашению — любезность со стороны делегатов, желавших показать, что они намерены работать в контакте с влиятельными кругами населения, а не помимо них. Зал притих, и Гидеон нагнулся вперед, стараясь не проронить ни одного слова. Сперва он обрадовался: Орр говорил о крайней необходимости образования для бывших рабов. Но затем он в недвусмысленных выражениях заявил, что настоящее собрание не представляет ни просвещенных, ни состоятельных кругов штата, ни даже тех, которые могут стать такими в будущем. Говорить в данном случае о подлинном народном представительстве, как это делают делегаты, совершенно нелепо.

Многого Гидеон не понял. Он был зол на себя за то, что полувысказанные, данные лишь намеком мысли ускользают от него; за то, что каждое третье, четвертое слово ему непонятно. Что этот Орр — издевается над ними? Презирает их? Оскорбляет?

Когда Орр кончил, аплодисментов было мало. Но все обошлось мирно. Наметили порядок дня для следующего заседания, а затем было объявлено, что члены конвента свободны до завтра.

На улице Гидеон остановился возле кучки делегатов, горячо споривших между собой, и прислушался. Это были негры с плантаций, рослые, дюжие парни с сутулыми плечами, говорившими о годах, проведенных за плугом. Один из них, уже пожилой и черный, как деготь, с длинным лицом и острым взглядом, говорил:

— Образование — у нас нет, а у кого есть? Целые округа без школ. Хозяин — ему все равно, привезет учителя, пошлет детей в Европу. Ну, а мы не просвещенные — вот Орр говорил: нам еще грамоте учиться. А давно мы за это взялись? Два года свободы, один день конвента. Почему он хочет загнать нас назад, в грязь?

Высокий, ширококостый белый протиснулся к нему. — Почему? Э, дядя, — начал он медленно и тягуче, как говорят горцы, — причин довольно.

— Как?

— А вот так. Пора уж вам, неграм, протереть себе глаза. Это самое равенство — ничего из него не выйдет, коли сами не возьметесь за дело. Понятно, что он хочет загнать тебя в грязь; он бы и меня непрочь. Ты негр, а я «белая шваль». Белая шваль выбрала меня, а негры — тебя, и, может, за меня голосовал кое-кто из ваших, а за тебя — кое-кто из моих. Я негров не то чтобы очень люблю, но я люблю так рассуждать, чтобы дважды два получалось четыре. И когда я так рассуждаю, то у меня получается, что кое-чего мы добиться можем, ежели не сваляем дурака; а вот чтобы они когда-нибудь перестали нас считать скотами, — этого, нет, не получается.