Дорога свободы - [19]

Но старик все еще не решался, и Гидеон продолжал настаивать, безжалостно перечисляя все грозящие ему беды. Наконец, когда угли почти уже совсем погасли, старик кивнул и сказал — хорошо, он пойдет. Он сидел, сгорбившись, в тусклом свете от очага, вглядываясь в темноту, словно пытался высмотреть там что-то, что могло его успокоить. Потом спросил:

— Скажи, Гидеон, тебе не кажется иногда, что все это сон — вся эта свобода?

— Это не сон, — буркнул Гидеон. — Я воевал вместе с

янки, свобода — я ее сам сделал, своими руками. Это не сон.

В течение следующего дня произошло много событий, лишний раз убедивших Гидеона в том, что несколько часов на большой дороге стоят месяца оседлой жизни в сельском затишье. Он помог мальчику справиться с упрямым мулом и часа два ехал на его повозке. Потом нагнал старуху-негритянку, которая несла яйца в деревню на продажу, и с четверть часа — пока им было по пути — нес ей корзинку и слушал ее рассказы. Потом белая женщина накормила его завтраком за то, что он наколол для нее дров, и ее муж, выглянув из коровника, сказал, что никогда еще не видел негра, который бы так лихо управлялся с топором. Угостили его на славу, и Гидеон, почитая скромность лучшим украшением доблести, ни слова не сказал им про конвент. Потом он проходил мимо плантации, где на поле под бдительным взором надсмотрщика негры прокапывали сточную канаву. «За плату работаете?» — крикнул им Гидеон. Они ничего не ответили, а надсмотрщик заорал: «Проходи, проходи, черная сволочь! Проваливай!»

Под вечер стала заходить гроза, и Гидеон укрылся под стогом сена. Еще до него там же нашла убежище корова, и, пока хлестал дождь, Гидеон лежал, прижавшись к ее теплому боку, и напевал:

Загони теляток, беленьких теляток.

Загони теляток, мама.

К сожалению, его черному сюртуку все это не пошло на пользу. Сюртук еще ничего, Гидеон кое-как счистил с него солому, но высокая черная шляпа погибла безвозвратно. У нее отвалилось донышко, и некоторое время Гидеон размышлял, стоит ли ее надевать в таком виде или не стоит. Он догадывался, что шляпа без донышка, пожалуй, излишняя роскошь, но просто бросить ее не решался. В конце концов, он выменял ее у старого негра на два сочных яблока.

Эту ночь он проспал под открытым небом, набросав наземь сосновых веток, чтобы не было сыро. Особым удобством эта постель не отличалась, но сердце Гидеона ликовало: сознание своей высокой миссии окончательно овладело им. Еще день он шел по низинам вдоль морского берега и утром четвертого дня увидел перед собой крыши Чарльстона.

О том, как Гидеон Джексон трудится и руками и мозгами

Панический страх, охвативший Гидеона, когда он вступил в Чарльстон, нельзя было рассеять доводами рассудка. Это был страх перед непостижимой и грозной загадкой — белым человеком. Это было воспоминание из давних детских лет: Гидеон на веранде большого дома, резкий окрик: «Эй, мальчик! Сюда!» — брошенный ему три десятилетия тому назад. На веранде сидело много белых людей, мужчины в сапогах, облегающих рейтузах и сюртуках из тонкого сукна, женщины в платьях, — Гидеон не помнил каких, он только знал, что красивей ничего нет на свете. У одной женщины ботинок был замаран в грязи. Один из мужчин крикнул: «Эй, мальчик! Сюда!» Дрожа от страха, он отер грязь с ботинка, и мужчина швырнул ему серебряную монету. Гидеон помнил, как он бросился за полетевшим в грязь светлым кружочком, зажал его в руке и обернулся к ним с вопросительным взглядом, а они все покатились со смеху. Для них он был только маленькое черное животное — и он понял это; шестилетний ребенок, он до дна ощутив безысходный страх, мучительное, безнадежное одиночество. Надеяться — право всякого живого существа, но ему было отказано в надежде. С тех пор белый человек оставался для Гидеона запертой на замок дверью; он часто подходил к этой двери, но никогда она не открывалась.

Сейчас его рука лежала на замке. И не так, как в тот раз, когда он впервые вошел в Чарльстон, — о плечо с другими и с винтовкой на плече; сейчас он был один и сердцем его владел страх.

Гидеон бродил по городу. Свои запасы он прикончил, а денег не было ни гроша, но у него нехватало мужества явиться в конвент к майору, о котором было сказано в письме. Он еле волочил ноги от усталости, его мучил голод, и он понимал теперь, что одет, как пугало. Даже

клетчатый платок, свисавший из бокового кармана, не утешал его.

Зачем, спрашивал он себя, ну зачем он ушел из дому? Зачем позволил брату Питеру заманить его в эту ловушку? О том, чтобы явиться в конвент, он не смел и подумать. Но что же делать? Вернуться домой? А что он скажет своим, когда его начнут расспрашивать? Солгать? Кому? Соседям, брату Питеру, Рэчел? Встретить взгляд Джефа, который холодно посмотрит ему в глаза и все поймет? И почем знать, может быть, делегату, не явившемуся на конвент, полагается строгое наказание? Ну, так сбежать, скрыться, исчезнуть? Но что за безумная мысль! Покинуть Рэчел, детей, всех близких — да ведь это не лучше, чем когда раба продавали на юг. С ума он сошел, что ли?

А ноги несли его дальше. Он шел грязными переулками, где после войны начали селиться негры в наспех сколоченных хибарках, среди которых кое-где виднелись более основательные дома, ныне покинутые их белыми владельцами. Женский голос окликнул его: «Ишь, какой молодец! Куда идешь, дядя?» — Он не знал, куда идет. Он прошел через старые кварталы, где высились величавые белые дома с греческими фронтонами, с низкорослыми пальмами у входа, с балконами, с узорными решетками ворот. Тут нечего было ждать приветливого взгляда или ласкового слова — обитатели этих домов скрывались за запертыми ставнями, молча переживая свое унижение — иметь у себя в городе конвент, составленный из таких, как Гидеон Джексон; и Гидеон это почувствовал, как живую стену подавленной ненависти.