Дорога стального цвета - [17]

В тамбуре — дым и хохот, а веселее всех самому деду.

— Ну, батя, красиво заливаешь! — крутил головой один из парней. — Прям кино рассказываешь.

— Дак я чего ж и говорю — чистое кино!

Дед пришел в восторг от этого подозрения, словно и в самом деле дожидался, когда же, наконец, ему не поверят.

— А оно, робяты, вишь как получилось. Клавка, главное дело, порожнее ведро на край сруба поставила да забыла, пока в огороде ковырялась. Кошка думала, что там вода, полезла вроде бы как напиться да вместе с ведром и ухнула в колодезь. Ведро, сам себе думаю, неловко стояло — краешком. Клавка-то к срубу подскочи, а оттуда — вя да вя. Ну, она опрометью ко мне: Витька в колодезь ввалился.

Дед снова вытащил кисет, а от смеха у него никак новая цигарка не получается — табак просыпается.

— Ну, даешь! — веселились курильщики.

А тот, который подозревал, все крутил головой — не верилось.

— С медалями-то что?

— А медали, я ж говорю, скусила, стерва! Пока к фершалу меня, да пока что, а уж потом только в голову ударило: медалей-то нету. Туда, сюда, так и пропали. То ли сглотнула, то ли выплюнула где-то за ненадобностью. Они у меня, главное дело, на одну ленту были наколоты, а уж ленту я на пинжак цеплял. Вот она все до единой и скусила.

— С одной стороны глянуть, отец, так она с умом лошадь. Выпивший, значит, не форси медалями.

— Эт ежли с одной стороны глядеть, — рассудительно отвечал дед. — А ежли с другой стороны, дак и не ее вроде кобылье дело до моих регалиев.

Дед зашелся в кашле от новой самокрутки, и видно было, что вообще-то он лошадью доволен и зла на нее не держит.

— Ну я, главное дело, пошел к председателю сельсовета нашего. Он честь по чести акт составил, свидетелей вписал. Вези, говорит, Орфей Антоныч, в область, военкому… Как, робяты, дадут мне другие медали?

— А документы на них кобыла не съела?

— Документы дома лежали, целехоньки.

— Тогда могут дать.

— Ты, батя, залей военкому, как нам, так он тебе точно медалей навешает.

— Эт уж я беспременно, — согласно закивай дед. — Все честь честью.

Поезд тем временем сбавлял ход, из темноты выплывали огни, предвещая станцию. Вошла в тамбур проводница, Недовольно оглядела веселых курильщиков и стала отпирать дверь.

— Не продохнуть, — ворчала она. — Голова от вас раскалывается. — И вдруг визгливо закричала, указывая на пол: — Опять накидали! Только подмела!..

Зуб ушел в вагон — полусонный, пахнущий разопревшими ногами и снедью. Высмотрев пустую полку под самым потолком — багажную, он залез на нее прямо в ботинках и, кинув под голову бушлат, лег. И только тогда по-настоящему почувствовал, как сосет под ложечкой. Обед он проспал на пруду, поужинать ему не дал Ноль Нолич, а станционный буфет не работал. Теперь до утра.

— Где ж я тут раскидался? — услышал он голос деда внизу. — Тетка, кошелка моя не пробегала?

— Да я что, следом за ней хожу? — сердито ответил женский голос. — Гулять надо меньше.

— Я, тетка, еще при царе Николке свое отгулял, — засмеялся дед. — Ладно, главное дело, отгулял, все, как есть, помню. Верно тебе говорю. Был я, тетка, справный, не как нынче. Девки не прогоняли от себя. А певун был!..

— Ты кошелку свою ищи, чего подсаживаешься, — уже не так сердито сказала тетка.

— Батя, у нас твоя кошелка, — подали голос из соседнего купе.

— У вас?! — искренне удивился дед. — А чего она у вас не видала?

И он засмеялся и закашлялся так же заразительно, как в тамбуре. И другие тоже засмеялись, хоть в этой шутке ничего особенного и не было. Дед, как видно, из тех людей, за которыми по пятам ходит веселье. Вот лошадь его больно укусила да еще награды пропали. Вроде горевать надо, а он этим случаем скольких людей развеселил и еще веселить будет. Руку ему, положим, или ногу оттяпает, так он, должно, и об этом весело рассказывать будет. Послушаешь такого, так и свои беды и болячки покажутся смешными и мелкими. Легко ли жить таким людям, никто у них не спрашивает. А что другим с ними легко, так это уж точно. Вот и Зуб, посмеявшись от души в тамбуре, забыл о своих волнениях, уже без прежнего страха думал о дальней дороге в Сибирь. И не жалеет, что рискнул.

В самом деле, чего бояться? Езды туда — дня четыре, ну пять, если без перерыва ехать. И в кармане у него четыре рубля. Старыми, так это сорок рублей. Почти по десятке на день — куда и девать.

О том же, что от Георгиу-Деж ему придется ехать зайцем, Зуб старался не думать. Как-нибудь. Ездят же люди. И в такую даль тоже, наверно, ездят.

— Слышь, тетка, чего я тебе баю, — не унимался дедок. — Песни-то я играть мастер был. Ох, мастер! Голос был звонкий да переливчатый. Смеркаться, главное дело, станет, я за околицу выйду да как ударю на всю округу! Девки — валом! Орфеем-то меня за что нарекли, знаешь?

— Откуда ж мне знать.

— А я скажу. Матка меня крестить понесла, а я в пеленках лежу да песни играю, пузыри пускаю. В церкви ажно звон стоит. Пять колен без роздыху выпускал, пуще твоего соловья.

— Ой, скажет тоже! — смеялась тетка.

— Ей-ей, правду тебе баю. Поп-то матке: «Ну, раба божья, Орфея ты народила. Чистый Орфей!» А матка-то кивает: «Орфей, батюшка, Орфей и есть». Сама и слыхом про Орфея не слыхала, а поддакивает. Попу-то разве слово поперек вставляли? А он возьми да нареки меня Орфеем, фулюган. И правильно сделал.