Дорога Смерти - [9]

Черные брови Сарис чуть приподнялись.

— Что же ты, рыцарь Мгер?

— Я не рыцарь, — пробормотал явно польщенный теневик.

— Ах, да, — промурлыкала ткаесхелка, — забыла я, что твои заслуги перед родиной еще не оценены по достоинству…

— Сарис, побереги льстивость для базарных простаков.

Налетевший порыв ветра почти заглушил смех ткаесхелки.

— Человеки так осторожны. Впрочем…

— Впрочем, к делу, ты хотела сказать?

— Да… — Сарис сделала шаг вперед. Мгер напрягся, но остался на месте. Пламя, почему он боится?

— Возьми это, — ткаесхелка протянула теневику свиток. — Здесь полное описание расположения позиций мятежников у Шрама и дальше вдоль побережья.

Мгер жадно схватил свиток, бросил быстрый взгляд на чуть улыбающуюся Сарис.

— Артиллерия?

— Вся диспозиция. И еще кое-что…

Мгер вздрогнул, когда ткаесхелка всунула ему в руку аккуратно сложенный клочок старого пергамента. Мечущийся огонь в ладони Сарис не давал возможности внимательно рассмотреть черный от времени лист. Но теневик развернул его, уставился на непонятные рисунки и знаки, которыми был усеяна бумага. Поднял глаза.

— Ткаесхелские руны?

Сарис лишь загадочно улыбнулась. Мгер раздраженно сложил лист и спрятал за пазуху. Он знал, что в его обязанности входит лишь передать Эниоху всё, что он получит от проклятой ткаесхелки. Нелюдь раскосая! Жаль, что вас всех не перерезали во время Кровавой Зари! Ничего…

— Задумался о чем-то, мой храбрый Мгер?

— Нет. Что-то еще?

Сарис набросила капюшон.

— Была рада видеть тебя, мой милый Мгер.

Мгер лишь кивнул в ответ. Злость душила все его существо. Наконец, он неловко махну рукой в знак прощания и скрылся за деревьями. Сарис долго смотрела ему вслед, улыбаясь. Шорох, раздавшийся рядом, не удивил кудиан-ведьму. Глухое рычание сменилось поскуливанием — что-то черное и косматое терлось о ноги ткаесхелки.

— Иди за ним, дружочек. Не трогать, ты понял?

Рычание стало утробным. Мгновение, и черная тень исчезла. Сарис дунула на руку, и огонек в ее ладони погас.

— Поспеши же, храбрый теневик! — насмешливо проговорила ткаесхелка. — И побереги послание. Особенно второе…

— Отстань, едрит твою налево душу проститутку мать! — гаркнул тевад Мурман, отмахнувшись. — Не хочу я жрать, едрит твою направо! Уф, надоел…

Аристофан деликатно отступил в сторону, но судя по его спокойному лицу можно было заключить: тщедушный лакей не оставит попыток уговорить господина что-то съесть. Необычность ситуации, когда тевад отказывался покушать, тем не менее отразилась в чуть приподнятой левой брови достойного слуги.

Зезва не без сочувствия взглянул на стойкого лакея. Юный Победитель Каспер, облаченный в плащ махатинского пехотинца, улыбнулся, а монах Храма Дейлы Кондрат покачал головой. Все трое стояли, спешившись, держа на поводу лошадей. Мурман остался в седле, и, приставив ладонь к глазам, внимательно изучал дымки костров мятежников, вид на который открывался с самого высокого холма деревни Шрам — передового поста правительственных войск под Цумом.

Предрассветная мгла стелилась вокруг, мягко обволакивая едва проступавшие из полумрака предметы, деревья и два или три дома, расположенных на холме. Где-то впереди, раздавалось ржание — то намеренно шумел мзумский разъезд, словно давая понять мятежникам — даже и не думайте попытаться проникнуть в село. Со стороны Каласской Стены, древней полуразрушенной цитадели ткаесхелхов, все было тихо, но Зезва знал: арбалетчики, занимавшие там позиции, не пропустят никого. Река Хумста ворчливо опоясывала холм, на котором раскинулось домиками село Шрам, Тихий Лес, рассеченный пополам Каласской Стеной, чернел сплошным непроницаемым пятном, упираясь на правом фланге мзумцев в скалистые берега Хумсты, а не левом — обрываясь песчаным берегом в хмурое и неспокойное море. Дальше, через реку, — насыпи и деревянные укрепления вплотную подошедших к Цуму войск мятежников.

Мурман все смотрел и смотрел, не убирая ладони от глаз, с таким видом, словно вокруг его сонной лошади и спутников царил не ночной туман, а светил ярким солнцем веселый день. Громко вздохнул Аристофан, но жареную курицу так и не убрал, так же, как и большой кувшин с вином и целую гору сыра, подливки и вареных овощей, высившуюся на расстеленной прямо на влажной земле скатерти.

— Зезва, поди сюда.

Смерив подскочившего Ныряльщика тяжелым взглядом, Мурман снова воззрился на дымки душевничьих костров.

— Значит, этот Марен — важная шишка среди хыгашей?

— Да, светлейший. Выяснилось, что он занимает весьма высокий пост в иерархии морелюдов.

— Хм, твою налево… А не врет твой морской приятель, э? Как чиновник его ранга мог оказаться на галере прикованным к скамье?

— Хыгаши, они… — Зезва похлопал Толстика по упитанной шее. Жеребец тряхнул головой, недовольно покосившись на хозяина. Он тоже хотел есть, а в этой грязи под копытами разве что-то отыщешь пожевать?

— Не врут они, — прогудел брат Кондрат, обмениваясь с Каспером многозначительным взглядом, — вообще.

— Да ладно? — проворчал Мурман. — Надо же, какие порядочные.

— Нет, светлейший тевад, — вмешался Каспер, сжимая рукоять отцовского меча, — вся культура морелюдов зиждется на презрении к лжи. Обман — это бесчестие, а бесчестие для хыгаша хуже смерти. С самого рождения морелюд живет с мыслью, что нельзя обманывать, хыгаш, пойманный на лжи, изгоняется в море, то есть обрекается на смерть или, в лучшем случае, жалкое существование изгоя.