Дорога неровная - [16]

Петр стоял рядом и неумело успокаивал ее, гладил по русым волосам, как маленькую, уговаривал:

— Ну, перестань, Валя, успокойся. Насильно мил не будешь. Я же знаю. Это ты меня прости, что брякнул сдуру. Прости, Валентина Ефимовна, — и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Отцу Петр сказал, что раздумал жениться, дескать, он прав: молод еще Петр для женитьбы, хотя о его молодости и речи не было. А Никодим и вида не подал, что весьма доволен решением сына: все же хоть и однорукий, а дармовой помощник в доме. А то ведь, небось, к ней, щепотнице, ушел бы.

Петр часто говорил:

— Вот ужо дадут большевики Керенскому по шапке, вот жизнь тогда будет — рай. Что, не верите? Правду говорю, ей-бо, правду.

Дня этого Петр ждал с нетерпением, часто ездил в Мураши, жил у Герасима по несколько дней. А что делал там — не рассказывал даже Валентине. А та вдруг заподумывала: не к зазнобе ли ездит Петр в Мураши? Думала и крестилась при этом: чего ей-то надобно, мало ли какая жизнь у Петра, она же отказала ему, а он такой, что любая девка за ним вприпрыжку побежит.

Сырым осенним днем вернулся Петр из очередной поездки. Уже смеркалось, лил дождь, грязь по колено — никак зима не приморозит землю. Петр ввалился в избушку, схватил единственной рукой Валентину в охапку и начал кружить ее по комнате.

— Ну же, Пётра, — отбивалась Валентина. — Опять чего придумал, да при девках? Да отпусти же ты меня, леший-лешачий! — рассердилась она не на шутку.

Анютка давилась смехом на печи, свесив русую голову вниз. Петр ей нравился, и она не понимала, почему Валентина его отвергает.

Наконец, Валентине удалось вырваться из объятий Петра.

— Ну, леший, чистый ведмедь! А наследил-то, наследил, грязищи-то нанес, — запричитала она, всплескивая руками.

Валентина ругала вполголоса Петра, а тот стоял перед ней счастливый, глаза его сияли голубым огнем на бледном усталом лице. Шинель в грязи, перемазаны штаны, на сапогах — пуды глины. Мокрый, измученный, а счастливый. Отчего бы?

— Ну, рассказывай! — сменила гнев на милость Валентина.

— Эх, Ефимовна, дождался я счастливого дня! Уже неделя как есть наша советская власть, наша, большевистская. Да ты читай! — и он сунул ей в руки газетный лист.

Валентина взяла этот лист и прочитала по слогам то, на что указывал Петр:

— Вре-мен-ное… пры… пра-ви-тель-ство… низ-ло-же-но… — читала она осторожно, стараясь не оконфузиться перед Петром, поминутно поглядывая на него, так, мол, ли читаю, и тот кивал: правильно. — Временное правительство низложено… Пётра, а что такое — «низложено»?

— Скинули к чертям. Ты читай дальше, — но не выдержал, выхватил газету и продолжал читать сам, медленно и торжественно.

— Пётра, а кто такой Ленин? — спросила вновь Валентина.

— О! Это, знаешь, какая голова! На фронте говорили, что он из этих, как их… антилигентов, что, мол, даже дворянского происхождения, а я так думаю, что он из наших, вятичей, такой головастый.

Валентина в ответ недоверчиво улыбнулась:

— Ты, Ефимовна, не ухмыляйся. Я тебе вот что скажу, мне байку наша бабка Авдотья рассказывала. Допекли раз в аду вятичи чертей, стало быть, до белого каления. Куда деваться рогатым? Подались бедолаги на луну. Долетели, смотрят, а там на краюшке самом вятский сидит и лапоть ковыряет, ногами побалтывает да песни поет. «Лико, лико! — закричали черти. — И тут вятич, черт бы его задрал!» А мужичок вятский сидит себе да посмеивается, потому, бают, и луна, как глянешь — ровно смеется.

Петр выхаживал по горнице, топоча сапогами, оставляя на выскобленном полу грязные следы. Размахивал рукой и говорил горячо, страстно, захлебываясь словами. Валентина и Анютка, лежавшая печи, во все глаза смотрели на него.

— Это точно, из вятичей, а то — из кержачков, потому и характер у него твердый. Это надо же силушку иметь, чтобы такого медведя, как Россия, на дыбы поднять!

— Пётра, а ты Ленина видел? — ей самой этот неведомый человек казался громадным, может даже намного громаднее Никодима, а уж дороднее того никого в деревне нет.

— Не довелось, — огорчился Петр. — Да и сама посуди, Ефимовна, где бы мне его увидеть? — Петр после своего неудачного сватовства окончательно стал звать Валентину Ефимовной. Так было легче и ему, и злые бабьи языки умолкали: уж если парень молодку величает, как старуху, по отчеству, то тут сердечной привязанности и на каплю нет. Вслед за Петром и другие стали Валентину величать так же. Она привыкла к этому быстро, не обращала внимания, будто так от самого рождения звалась.

— Эх, Ефимовна, — закружил вновь по избе Петр. — В Вятку мне надо, в Вятку! Знаешь, руки чешутся, большой работы просют!

— Пётра, а вот давеча мужики энтово твоего Ленина немечким шпиёном обозвали. Можа, правда? Вона как он супротив войны с немцами. Ведь это же против Рассеи, а, Пётра?

— Кто это сбрехнул? — загорячился Петр. — Я ему, подлюке, язык выдерну!

— Так… говорили, — уклонилась от ответа Валентина: не доложишь же ему, голове горячей, что сказал его отец, Никодим Подыниногин. И почему так Никодим ненавидит большаков? Наверное, за то, что обещают они землю поделить по совести, урезать, у кого лишку, а дать тем, кто не имеет землицы своей. Уж у него, Никодима, как пить дать — урежут. Вот бы ей, Валентине, от той землицы клин достался. Она не знала, чтобы делала с землей, но так хотелось стать землевладелицей.