Дорога на высоту - [11]

-- Это при условии, что ты был бы хорошим мужем.

-- А что -- разве я плохой муж?

-- Значит, ты таким же был бы и с другой?

-- То есть ты признаешь, что я -- хороший. Это уже что-то.

Оба рассмеялись. Однако Светлана не унималась.

-- Но ведь я русская. И в паспорте, и фамилия.

-- Это может обмануть их, но не меня. Любой еврей без труда вычислит в тебе соплеменницу. А вообще, ты превосходный вариант для советского еврея: с антисемитизмом все в порядке, а дети русские.

-- Но у детей папина фамилия.

-- "Домский" звучит вполне интернационально.

Она согласилась: интернационально.

-- А вот если поедем в Израиль, -- продолжал Анатолий, -- там тоже будет все в порядке. Там главное -- бабушка.

-- А мы поедем в Израиль?

Это было так невероятно и нелепо, что оба рассмеялись.

Но вдруг непонятно отчего Светлане стало грустно, и она сказала с усмешкой:

-- О Господи, и чего я пошла за него замуж? Он женился на мне по расчету. Ведь правда -- по расчету?

-- Конечно, -- Анатолий уже обнимал ее. -- Я рассчитал, что нам будет хорошо вместе. Тебе хорошо со мной? -- последние слова он произнес шепотом.

Было ли ей хорошо? Смешно спрашивать. Да, да, да. Было.

Светлана стояла под душем. Упругие струи били по плечам, стекали по телу вниз. Было приятно и хотелось плакать. Можно и плакать -- вода смоет слезы. Но слез не было, в горле стоял ком.

А стало -- плохо.

Он много работал, особенно в конце месяца, когда штурмовали план. Возвращался домой поздно, иногда среди ночи, утром, бывало, сутки не выходил из цеха. Даже есть не хотел, падал замертво. В доме поселилась скованность, душный тяжелый воздух.

Нет, не так. Не сразу стало плохо. Вначале он радовался, приходил возбужденный, довольный. Все такой же ироничный. Он знал машины, у него все ладилось, начальство воспылало к нему любовью. А ведь раньше к ним, институтским, относились, как к контре: чего они все мудрят, меняют, мешают работать?

-- Представь, -- говорил Анатолий, усаживаясь рядом со Светланой на кровать, она не спала, ждала его, -- как теперь этот Ващенко танцует вокруг меня: "Толя, давай, Толя, надо". В глаза заглядывает, вот-вот руку лизнет. Кошмар. Иногда кажется, сейчас обнимет, лобызать начнет. Только живот мешает -- брюхо у него в три обхвата.

-- Знаю, -- соглашалась Светлана, -- что, я не видела вашего Ващенко? -- Ей приходилось бывать в выпускном цехе, когда что-то не ладилось с программами. -- Но почему-то у него нет желания меня обнимать. Только потрясает кулаками.

-- Раньше и меня он только ругал и все грозил жаловаться.

-- Кому?

-- Не знаю. Какая разница? Главное -- жаловаться.

Он вытягивался на кровати, усталый, немного похожий на подростка, который заработал свою первую десятку и почувствовал себя мужчиной. Но ведь Анатолий и раньше был мужчиной. Не беспомощный, не слабый, скорее уверенный в себе. Таким он выглядел. Таким он и был. Но где-то в глубине у него прятался мальчишка, совсем ребенок, он выдавал себя неожиданно застенчивой детской улыбкой. Может быть, не все замечали это, но Светлана, когда он вот так улыбался, не шутил, не балагурил, не смеялся, не спорил, а только мягко улыбался, умирала от щемящей нежности. Ей казалось, что она старше, мудрее и должна его защитить.

Странно, как она сразу не заметила -- улыбка изменилась. Прошло время, все стало другим.

Он пришел домой после долгих часов, проведенных в цехе (а может, не только в цехе, думает она сейчас), лег, не евши, и уснул, не прикоснувшись к ней даже в легкой ласке. Это было впервые. Он закрыл глаза и повернулся к ней спиной. Может быть, сделал вид, что спит. От него слегка пахло спиртным.

Светлана ушла на работу, они не перемолвились ни словом. Вечером она спросила как бы между прочим:

-- Ты пил вчера?

-- Да, -- ответил Анатолий и, словно упреждая упрек, добавил с некоторым вызовом: -- Столько дней под прессом: план, план, план. Сдали. Можно расслабиться.

-- Конечно, можно...

Будто он раньше не брал в рот спиртного. Любил ведь коньяк и хорошее вино. Мог выпить стопку "столичной". Но это было по-другому. Сейчас он уходил от нее, непонятно куда.

Что-то случилось с ними. Что-то случилось.

Внешне ничего не изменилось. Они оба работали, оба возвращались домой. В начале каждого месяца на заводе работы бывало меньше, у Анатолия появлялось свободное время, он гулял со Светкой, что-то делал по дому. Вроде бы все было, как прежде. Но она-то знала, что все стало иначе.

Главное -- они перестали смеяться вместе. Стало невозможным просто легко рассмеяться, даже если что-то в самом деле было смешным.

Раньше, что там ни говори, хоть он был мужчиной, а она, когда поженились, совсем девчонкой, жизнью их правила она, ее вел извечный, щедро дарованный ей природой, женский инстинкт. А теперь она чувствовала, как выскальзывают из рук вожжи, пыталась натянуть, не получалось.

Ведомая подспудным чутьем, Светлана перестала при Анатолии крутиться у зеркала, не говорила о важном. И о пустяках. Вообще не болтала с ним. Только о самом простом:

-- Иди кушать.

-- Купи после работы хлеб и молоко.

-- Ты можешь сегодня забрать Светку? Мне надо задержаться.